47 отголосков тьмы (сборник) - Виталий Вавикин

– Прости меня, Мира, за все прости. Моя бесконечная общественная работа – это неправда, у меня был другой человек, я его любила, а не твоего отца. Я наплевала на семью, бросила вас. Потому отец и пил, что догадывался обо всем. И это именно я виновата в его ранней смерти. Ты была тогда совсем ребенком, многого не понимала.

На глазах у матери блеснули слезы, слезы в лунном свете, лунные слезы.

И тут по всему телу Антонины Пафнутьевны сверху вниз пробегает крупная дрожь. Такие устойчивые всегда, предметы в комнате вдруг сдвинулись с места и медленно пошли по кругу, центром которого была Мира. Шкаф, телевизор, окно, дверь, снова шкаф – величественно проплывают перед ее затуманенным взором, постепенно набирая скорость и деформируясь, искажаясь, теряя устойчивость формы. Шкаф прогнулся в немыслимо прекрасном па а-ля Нуриев, окно теперь больше напоминает изящную угловатую бессмыслицу на картине Кандинского, телевизор – поросший бархатно-зеленым мхом валун в отрогах Урала. Все быстрее и быстрее проносятся перед ней преобразившиеся, заигравшие неземными красками, такие знакомые когда-то вещи, и уже как будто начинают стираться границы между материальными формами, и все окружающее начинает переплетаться в изящной, таинственной вязи.

Мира постепенно оказывается в центре удивительной воронки с бешено вращающимися, расцвеченными неземной гаммой цветов стенками. Она как будто свободно парит в пространстве, но что-то становится не так, ее неотвратимо тянет вниз, где в туманном, шевелящемся сумраке прячется бесконечно отвратительный и ужасный некто. Ее охватывает животный страх, она не хочет вниз, она сопротивляется, но все напрасно, ведь нет никакой опоры вокруг, все такое воздушное, скользкое, гладкое. Мира извивается всем телом, напрягает все силы в агонии желания жизни, тянет руку к руке матери, которая оказывается рядом, касается ее! И тут же все исчезает.

Мира приоткрыла глаза. В комнате рассеялся мрак ночи, посерело, за окном тусклый осенний рассвет. Мать лежит на своем привычном месте, на кровати напротив, немного повернув голову вправо, к стене.

Про сон, приснившийся прошедшей ночью, Мира так и не вспомнила, хватало текущих забот. Она варила манную кашу и вспоминала вчерашний разговор с мужем. Положение отчаянное: и уезжать, бросая беспомощную мать, нельзя, и оставаться нет больше никакой возможности – муж срывается, дочь пропадает. Может, все пока еще совсем далеко не зашло, но без хозяйского надзора в семье уже наметился явный разлад, какой-нибудь еще месяц, и дальше осколков от былого семейного счастья уже не соберешь. Так дальше продолжаться не может, ясно как день, но что делать, как найти выход из этого явно безвыходного положения?

Мира доварила манную кашу, добавила в нее побольше сливочного масла, как мама всегда любила, подошла с тарелкой к матери. Взглянула ей в лицо. Равнодушное, отсутствующее выражение, как будто она вообще здесь ни при чем, посторонняя, чужая. Мать часто и в прошлом надевала эту маску отчуждения, когда хотела отдалиться, абстрагироваться от происходящего вокруг. Возможно, это была простая защитная реакция от преследований ревнивого мужа, но Миру всегда сильно задевала эта странная манера поведения матери. В эти мгновения девочка казалась сама себе брошенной, беззащитной, никому не нужной. А сколько было в прошлом еще всего такого, которое хотелось бы скорее забыть, вычеркнуть из памяти навсегда, но которое назойливо и услужливо почему-то лезет и лезет из памяти, обдавая холодом ненависти и злости на незаслуженные прошлые обиды!

Мира смотрела на холодное лицо матери и недоумевала. Что ей еще надо? Могильный холод уже дышит в затылок, а она все пыжится, что-то кому-то доказывает, никак не уймется. Правильно говорят – горбатого могила исправит. Но где она, где эта такая желанная сейчас могила, сколько можно бесконечно терзать и мучить окружающих? Какая-то неведомая струнка тоненько тренькнула в Мириной душе и оборвалась навсегда.

Мира судорожно вздохнула, зачерпнула полную ложку каши, изливающейся растаявшим сливочным маслом, медленно понесла ко рту матери. Но остановилась на полдороге, замерла на мгновение, а потом живенько отправила содержимое ложки себе в рот. Не выдержала и бросила быстрый взгляд на мамино лицо. Как будто какая-то тень мелькнула по нему и пропала. Или только показалось?

Все в первый раз получилось как-то очень естественно, можно сказать, непринужденно, но как-то по-садистски что ли? Сварила дочка кашку маме, поманила, а потом съела аппетитное варево сама. И не поперхнулась. В следующий раз, после полудня, когда подошло время кормления, Мира уже не носила еду в комнату матери, а кушала на кухне. Хлебала вкусный борщ, прислушиваясь к себе, и не чувствовала внутри ничего, никаких угрызений совести не было и в помине. Значит, она на верном пути, значит, так тому и быть.

Плотно пообедав, заглянула к матери, сунула руку в подгузник. Сухо. Уже второй день не мочится. Хотя вчера я ее, кажется, еще поила.

Вечером позвонил Виталик. Она сразу поняла, что это он, хотя в трубке на другом конце долго молчали и только сопели, не произнося ни слова.

– Виталик, что же ты молчишь, скажи хоть что-нибудь!

Мира постепенно теряла терпение, но держала себя в руках, не повышала голос – она хорошо представляла, что творится сейчас на душе фактически брошенного мужа.

– Как дела? – его голос был угрюмым, хотя, кажется, не искаженным бурлящим внутри алкоголем. Значит, Виталик, держится. Молодец.

– Нормально. Я кое-что придумала, теперь все пойдет как надо.

– Что придумала?

– Ну, не будем об этом. Потом расскажу, не приставай, – на Миру вдруг напало странное оживление. Ей хотелось весело болтать, шутить, смеяться. Все идет как идет. Скоро все закончится и она вернется к мужу и дочери. Конечно, вернется, как же может быть иначе? – Как там Маша?

– А что Маша? Валяется, читает, готовится к сессии.

– Она дома?

– Где ж ей еще быть, дома, конечно, – Виталик, казалось, даже удивлялся вопросам Миры. Что ж, значит, пока все в семье наладилось, и слава Богу за это.

Ближе к восьми вечера по дороге к кошкам, с кастрюлей, наполовину заполненной объедками, зашла Дина.

– Ничего не осталось на ужин моим красавицам?

Дина выглядела уставшей, как-то жестче обычного проступали на лице морщины, пожухлые волосы неопрятно выбивались из-под повязанной серой косынки.

– Возьми из тарелки.

Дина переложила в кастрюлю огрызки колбасы, рыбные хвосты, потом прошла в комнату.

– Ну как ты, Тоня?

Антонина Пафнутьевна явно услышала вопрос, ее левая нога под одеялом дернулась и согнулась в колене, голова тоже шевельнулась, чуть приподнялась и вернулась в исходное положение, примяв подушку.

– Кушала сегодня? – Дина задавала обычные вопросы, которые она задавала уже многие месяцы, посещая лежачую соседку. Когда соседка еще была в силах, она отвечала на расспросы сама, сейчас рядом с больной находилась ее дочь, специально приехавшая из Омска ухаживать за больной матерью.

– Все в порядке. С утра мы покушали кашку, в обед борща давала. Помаленьку, но кушает мама.

Дина кивнула, но что-то ей показалось не так, она наклонилась к матери, спросила тихим голосом:

– Что ты, Тоня? Скажи, что тебя беспокоит?

Потом оглянулась на Миру, сказала:

– Что-то ее беспокоит, ты подгузник меняла сегодня?

– Сухо было, не меняла. Спать, наверное, хочет…

– Да-да, спать, конечно, – Дина погладила Пафнутьевну по плечу. – Ты корми ее обязательно, через силу, но корми, заставляй съесть хотя бы кусочек.

– Да кормлю я, кормлю, – Мира не заметила, что невольно повысила голос.

Дина удивленно взглянула на нее, добавила:

– В еде вся сила человеческая. Ты умница, все бросила, приехала маме помочь. Аллах все видит, во всем разберется и тебе тоже воздаст по заслугам.

Как-то нехорошо, неестественно прозвучали последние Динины слова, царапнули сердце Миры своим вторым, потайным смыслом. Как будто что-то знала Дина, о чем-то догадывалась. Или уже мерещатся всякие намеки на ровном месте?

Усталость навалилась тут на Миру, прямо с ног готова свалиться женщина от полной физической немощи, на нет обессилела от всего окружающего. Выпроводила она тогда по-скорому из квартиры надоевшую соседку и рухнула без сил в объятия скрипучего, но такого родного дивана.

Лежит Мира на спине, смотрит отрешенно в потолок, по которому мечутся тени, порожденные призрачным светом из окна, и кажется ей, что плывет она на утлой резиновой лодке посреди бескрайнего моря-океана. Вокруг ночь глухая, тишина полная, покачивает лодку волна лениво, как бы нехотя, спросонья. А над головой совсем близко нависло тысячетонным черным колпаком бездонное звездное небо, затянутое порочной вуалью Млечного Пути. И такой пронизывающий холод идет оттуда, из глубины небес, что Мира вздрагивает всем телом, сбрасывая наваждение, трясет головой и садится на диване. Всякая дребедень снится, хоть глаза не закрывай.