Диккенс - Максим Чертанов

На осень была запланирована новая серия публичных чтений; до этого надо было как-то устроить семью Тернан. Диккенс хотел поселить их в своем доме на Тэвисток-сквер — Форстер отчаянно воспротивился. На этот раз Диккенс послушал друга и снял для них большой дом на северо-западе Лондона: Хоутон-плейс, 2 (год спустя, когда Эллен стала совершеннолетней, дом был передан в ее собственность, но она в нем не жила, а сдавала — неплохой источник постоянного дохода). Фанни взяли на работу в Восточный Оперный театр, Мария играла в театре Лицей, Эллен — в театре Хеймаркет; в августе 1859 года она появилась на сцене в последний раз (пьеса как нарочно называлась «С глаз долой — из сердца вон»). Остается неясным: уволили ее, или она сама не хотела больше играть, или этого не хотел ее покровитель. Напомнила о себе Мария Биднелл — просила помочь деньгами и получила холодный отказ (но не обиделась и продолжала поддерживать отношения с Джорджиной).

9 октября начался тур чтений. А с 27-го в «Круглом годе» печаталась остросюжетная рождественская повесть «Дом с привидениями» — вы получите от нее удовольствие, даже если другие рождественские повести Диккенса вам не понравятся: благодаря участию Коллинза, в ней меньше назидательности и больше увлекательности, чем обычно. Вот только интересно, кто из двоих писал следующие строки: «Летом я частенько поднимаюсь ни свет ни заря и уединяюсь у себя в комнате, чтобы покончить с дневной работой еще до завтрака. И всякий раз я бываю глубоко поражен царящими вокруг безмолвием и одиночеством. Вдобавок есть нечто потрясающее в том, что тебя окружают спящие знакомые лица и ты осознаешь вдруг, что те, кто безмерно дорог тебе и кому безмерно дорог ты, полностью отчуждены от тебя и даже не подозревают о таинственном состоянии, в коем пребывают, — замершая жизнь, отрывочные нити вчерашнего дня, покинутые скамейки, закрытые книги, неоконченные, но заброшенные дела — все напоминает о Смерти. Неподвижность этого часа — как неподвижность Смерти». Наверное, все-таки это написал старший из соавторов. Ему было 47 лет. Для человека XIX века то было время задуматься о смерти всерьез, особенно если его мучили болезни и терзали мрачные мысли.

Глава тринадцатая

РУКОПИСИ ГОРЯТ

Сын Фрэнсис бесславно вернулся из гамбургского коммерческого училища и был отправлен в булонскую школу, англичане захватили Пекин, с одними друзьями Диккенс порвал, иные умерли, «Повесть о двух городах» была дописана; начинался 1860 год. Еще с декабря Диккенс был тяжело болен: воспаление лицевого нерва, ревматизм, колики в боку. Но писательская машина должна работать непрерывно, чтобы не заржаветь: в январе он начал публиковать в «Круглом годе» серию очерков «Путешественник не по торговым делам» (17 очерков в 1860–1861 годах и еще 13 — в 1863–1865 годах). Писал (как Дюма в своих газетах) обо всем: детство, театры, гостиницы, злоупотребления в армии, кладбища, Гарибальди, бродяги, собаки, трактиры, проповедники…

«В проповеди был выведен некий воображаемый рабочий с его воображаемыми возражениями против христианской веры (должным образом опровергнутыми), который был личностью не только весьма неприятной, но и на редкость неправдоподобной — гораздо неправдоподобнее всего, что я видел в пантомиме. Природная независимость характера, которой якобы обладал этот ремесленник, была передана при помощи диалекта, какого я ни разу не встречал, а также посредством грубых интонаций и манер, никак не соответствующих его душевному складу, и вообще, я бы сказал, вся эта имитация так же не отвечала оригиналу, как сам он не походил на монгола. Подобным же образом выведен был примерный бедняк, который, как показалось мне, был самым самонадеянным и надутым из всех бедняков, получавших когда-либо вспомоществование, и словно напрашивался на то, чтобы пройти крайне необходимый ему курс лечения в каменоломне».

Он никогда специально не писал о животных, но если уж писал, то совершенно их очеловечивал, и они служили отличным материалом для развертывания его комического дара: «У меня было шапочное знакомство с одним ослом, который жил за Лондонским мостом, в Сэррей-сайд, среди твердынь Острова Джекоба и Докхеда. Этот осел, когда в его услугах не было особой нужды, шатался повсюду один. Я встречал его за милю от его местожительства, когда он слонялся без дела по улицам, и выражение лица в этих случаях у него было самое подлое. Он принадлежал к заведению одной престарелой леди, торговавшей береговичками; в субботу вечером он обычно стоял около винной лавки с тележкой, полной доверху этими деликатесами, и всякий раз, когда покупатель подходил к тележке, начинал прядать ушами, явно радуясь, что того обсчитали. Его хозяйка иногда напивалась до бесчувствия. Именно эта ее слабость и была причиной того, что, когда я, лет пять тому назад, встретил его в последний раз, он находился в затруднительных обстоятельствах. Хозяйка забыла о нем, и, оставшись один с тележкой береговичков, он побрел куда глаза глядят. Какое-то время он, ублажая порочный свой вкус, шатался по своим излюбленным трущобам, но потом, не приняв в соображение тележку, зашел в узкий проезд, откуда не мог уже выбраться. Полиция арестовала его, и поскольку до местного загона для отбившегося от стада скота было рукой подать, его отправили в это узилище. В этот критический момент его жизни я и повстречал его; он глядел таким закоренелым и убежденным негодяем, в самом прямом смысле слова, что ни один человек не мог бы его превзойти».

«Из своего окна в Ковент-Гардене я заметил на днях деревенского пса, явившегося на Ковент-Гарденский рынок с телегой, но оборвавшего привязь, конец которой все еще волочился за ним. Когда он слонялся по всем четырем углам, которые видны из моего окна, нехорошие лондонские собаки подошли к нему и наговорили ему всяких небылиц, но он им не поверил, и тогда совсем скверные лондонские собаки подошли к нему и позвали идти воровать на рынок, но он не пошел, потому что это было противно его принципам, и задумался он с огорчением о том, какие нравы царят в этом городе, и отошел он тихонько и лег в подворотне».

Мисс Куттс весной вновь пыталась примирить его с женой, предлагая «простые встречи в нейтральном месте», — он отказал: «Эти встречи каждый раз наносили мне тяжкие удары, я не могу больше подвергаться подобным испытаниям». К сентябрю более или менее хорошие отношения с Анджелой у него восстановились (увы, не настолько, чтобы продолжать дело «Урании».) Другим людям, предлагавшим «встречи в нейтральном месте», он отказывал резче. Знакомому, Альберту Смиту: «Я не могу бывать в доме, где принимают младшую дочь миссис Хогарт». Он прекратил аренду дома на Тэвисток-сквер и жил теперь в квартирке над редакцией журнала, ежегодно на несколько месяцев снимая в Лондоне какой-нибудь дом, чтобы Кейт и в особенности Мэйми могли выходить в свет; каждое лето проходило в Гэдсхилле, где хозяйничала Джорджина.