Диккенс - Максим Чертанов

Кейт: «Мой отец походил на сумасшедшего, когда мать выгоняли из дома, это вызвало в нем все самое худшее, все его слабости. Ему было совершенно безразлично, что будет с нами. Ничто не могло превзойти страдания и несчастья нашего дома». Кэтрин, уезжая с Тэвисток-сквер, написала мисс Куттс: «У меня теперь — Боже, помоги мне — только одна дорога. Когда-нибудь, но не теперь, я смогу рассказать Вам, как жестоко со мной обходились и обошлись в конце концов, какие унижения мне приходилось выносить». Анджела попросила Диккенса срочно прийти, но тот написал ей, что отговаривать его бесполезно: «Если Вы видели миссис Диккенс вместе с ее злобной матерью, я не могу обсуждать — даже с Вами! — ничего, что обсуждалось в присутствии той мерзкой женщины». Мерзость тещи заключалась в том, что она всем знакомым рассказала правду об Эллен Тернан, а гнев Диккенса был так силен, что, кажется, он сам себя убедил: «принцесса» ни при чем. Может, он и Джорджину поначалу убедил в этом? Но он сразу велел ей общаться и переписываться с Эллен — вряд ли свояченица была так уж слепа…

Интересы Диккенса на переговорах о раздельном проживании представляли его адвокат Фредерик Уври и Форстер, представлять его жену взялся старый друг семьи Марк Лемон — и сразу стал «врагом» и «клеветником», как и каждый, кто отваживался хотя бы пожалеть Кэтрин. 21 мая достигли соглашения: Кэтрин получает 400 фунтов в год и экипаж, детям не запрещалось видеть мать, но, как Кейт рассказывала Глэдис Стори, отец не поощрял этого.

Между тем слухи расходились как круги по воде, Диккенса обсуждали во всех лондонских и провинциальных клубах, многие, не зная об Эллен, сделали логичный вывод, что Диккенс живет с Джорджиной и даже что некоторые его дети — от нее. Хотя она не была ему кровной родственницей, подобное сожительство считалось в ту пору кровосмешением — куда страшнее обычного прелюбодейства. Некоторые, впрочем, слыхали и об Эллен — да и как не слыхать, если он целой куче народу писал о своей страсти к ней! Статья в газете «Рейнольдс уикли»: «Имена родственницы и актрисы в последнее время были так тесно связаны с мистером Диккенсом, что возбудили подозрение и удивление в умах всех, кто до сих пор смотрел на популярного романиста как на святого Иосифа во всем, что касается морали, целомудрия и этикета». Теккерей в клубе «Гаррик», услыхав сплетню, уверил собеседников, что коллега нормальный человек, а не извращенец, и живет не со свояченицей, а с актрисой, — Диккенс написал ему резкое письмо: не было ничего ни с кем! Он писал в июне и преподобному Тэгарту, чьим прихожанином был много лет: «Хотя я, бесспорно, очень глубоко страдаю от бессовестной лжи и клеветы, распространяющейся вокруг моего имени, я не настолько слаб или неустойчив, чтобы это могло повлиять на меня хоть в малейшей степени». (На Тэгарта, однако, вся эта история повлияла, да так, что он резко оборвал дружбу с Диккенсом, длившуюся 16 лет.) Диккенс просил Уври подать в суд на газеты, которые полоскали его имя, но адвокат ответил, что невозможно будет доказать факт клеветы.

Диккенс решил, что сплетня о Джорджине исходит от жены, тещи и младшей свояченицы, Хелен. В семье Хогарт Джорджину действительно осуждали, Хелен писала подруге: «Джорджина поклоняется Диккенсу как гению и поссорилась со всеми своими родственниками, потому что они осмелились критиковать его, она говорит: „гения нельзя судить по тем же законам, как простых людей“. Она должна горько раскаяться, когда оправится от ее заблуждения, ее глупости, ее тщеславия…» — но вряд ли Кэтрин могла сама распускать слух, что ее дети рождены сестрой.

Но Диккенс в это поверил и 13 июля приказал Чарли написать матери письмо: «Отец говорит: „Я сам исключил из нашего Дела обычный формальный пункт, в соответствии с которым у нее [Кэтрин] может быть доступ к детям только на Тэвисток-сквер. Я сказал, что она может видеть их где угодно“. Мама, Вы видите таким образом, что имеете право видеть детей когда и где хотите, но он установил ограничения на посещения и просит передать их Вам: „Я положительно запрещаю детям когда-либо произносить хоть слово с их бабушкой или теткой Хелен Хогарт. Если они когда-либо покажутся в присутствии любой из этих двух женщин, я обяжу их немедленно покинуть дом Вашей матери… Я также положительно запрещаю детям когда-либо видеть м-ра Лемона или говорить с ним, и по той же самой причине я абсолютно запрещаю им переступать порог дома Эванса“». (Эванс и Брэдбери выразили сомнения в правильности поступка Диккенса.) Чарли дописал от себя, в ледяном и довольно-таки неприязненном тоне (вряд ли он так написал бы матери, которую любил, так что искренность его желания остаться с Кэтрин можно поставить под сомнение): «Как Вы видите, у него нет ни желания, ни власти удержать детей от встречи с Вами, но как их отец он имеет абсолютное право предотвратить их появление в любом обществе, которое ему неприятно». В итоге Кейт и Мэйми брали уроки музыки напротив дома, где жила мать, но не заходили к ней. А мальчики с ней вообще не встречались. (Кейт: «Мы поступили очень плохо, отказавшись от нее…»)

25 мая Диккенс зачем-то написал своему импресарио Смиту письмо, в котором объяснялся по поводу разъезда с женой: «Наша совместная жизнь с госпожой Диккенс была несчастливой уже в течение многих лет… Это может подтвердить наша преданная служанка (она была нам скорее другом), которая, прожив с нами шестнадцать лет, вышла замуж, но по-прежнему пользуется полным доверием г-жи Диккенс, так же как и моим… Мы не раз собирались расходиться, но единственной, кто стоял на пути к разрыву, была сестра г-жи Диккенс, Джорджина Хогарт. С пятнадцатилетнего возраста она целиком посвятила себя нашей семье и нашим детям, для которых она была и няней, и учителем, и участницей их игр, и защитником, и советчиком, и другом. Что касается моей жены, то из чувства уважения к ней лишь замечу, что в силу особенностей своей натуры она всегда перекладывала заботу о детях на кого-либо другого. Я просто не могу себе представить, что сталось бы с детьми, если бы не их тетка, которая вырастила их, снискала их искреннюю преданность и пожертвовала ради них своей молодостью, лучшими годами своей жизни…

Уже в течение нескольких лет г-жа Диккенс неоднократно давала мне понять, что для нее было бы лучше уехать и жить отдельно от меня. Она говорила, что пропасть между нами все увеличивается, и это усугубляет состояние подавленности, которое у нее иногда бывает, что она не в силах более жить со мной и что ей лучше покинуть наш дом. Я всегда отвечал на это, что мы должны примириться со своим несчастьем и нести свой крест до конца, что мы должны это сделать ради детей и быть вместе хотя бы „для других“. Наконец, приблизительно три недели тому назад, Форстер убедил меня, что в интересах самих детей будет, несомненно, лучше, если мы направим их жизнь в новое, более счастливое русло. (Бессовестная ложь: Форстер с самого начала пытался остановить друга. — М. Ч.) Что касается денежной стороны вопроса, скажу только, что я был так щедр, как будто г-жа Диккенс знатная дама, а я сам человек со средствами… Мои старшие дети полностью отдают себе отчет в происшедшем и принимают его как неизбежное. Между мной и детьми царит полное взаимное доверие, и старший сын согласен со мной во всем. Два злопыхателя, которым, хотя бы из чувства уважения и благодарности, следовало бы отзываться обо мне совсем иначе, связали случившееся с именем одной молодой особы, которой я чрезвычайно предан. Я не назову ее имени, ибо я слишком высоко ее ставлю. Клянусь честью, на всей земле нет более добродетельного и незапятнанного существа, чем эта особа. Она так же чиста и невинна, как мои любимые дочери».