Арена - Никки Каллен

Этот магазин был лучше его комнаты: трёхэтажный, с передвижными лестницами, как в Хогвартсе, — все обожают Гарри Поттера — и с копиями работ старых мастеров, на которых были изображены дети: Инфанта, дофин, сын Наполеона, мальчик в голубом, хромой мальчик; в центре магазина высилась исполинская ёлка — Эдмунд обошёл её несколько раз — настоящая, и даже не из нескольких деревьев составленная; вся в белых и золотых шарах; под ней лежала гора подарков в бело-золотых коробках и бумаге: «Для детей, больных раком, которые сейчас лежат в больнице номер… — прочитал Эдмунд. — Каждая вторая покупка, сделанная в нашем магазине, идёт на счёт…» — и пошёл дальше; в магазине было полно людей, несмотря на то что Рождество вот-вот наступит и надо бы уже на кухне нарезать последний салат или в телевизоре смотреть репортаж из такого вот магазина, работающего до последнего. «Хозяин этого магазина — не фея Бефана, — подумал Эдмунд, — а одинокий дивный стильный старик, типа Билла Найи, худой, стройный, первые места в чемпионате по ирландским танцам в юности, пиджак цвета сливочного мороженого, рубашка белая в тонкую голубую полоску, серый мягкий пуловер от «Томми Хельфигер», брюки от «Джон Ричмонд», цвета тмина, и очень мягкие замшевые светло-коричневые, почти бежевые, ботинки с красными шнурками»; улыбнулся, зашёл в отдел мягких игрушек, продолжил фантазировать: «когда-то у хозяина магазина была дочка, маленькая красивая девочка, из тех, что в школьном театре всегда играют Золушку и Гретель; тонкие светлые волосы — и не знаешь, не угадаешь: с годами станут великолепными, как романы Фицджеральда, или потемнеют, остригутся, эмансипе, женщины в послевоенные годы; девочка ушла в школу в обычный предзимний день: красное пальто, красные полуботинки, красный беретик, винтажный рюкзачок с Минни Маус, полный книг: математика, французский, история Древнего мира, «Матильда» Роальда Даля и альбом по рисованию — чёрт, альбом с рисунками остался в рюкзаке в академии»; Эдмунд сожалел о нём целых десять секунд; почти все листы — зарисовки первого снега: как он падает на крышу, деревья, двор академии, необыкновенный, не белый — а голубой, розовый, серебристый, золотой, зеленоватый — какой угодно, только не белый; а последние страницы — это Гермиона: её улыбка, глаза, ресницы, нос, волосы на лбу и плечах; Эдмунд нарисовал её сквозь призму: множество граней, смотришь — и ничего не видишь, только цвета радуги, а потом, когда уже отводишь взгляд, вдруг — боковым — а потом и прямо — видишь красивое девичье лицо; итак, девочка в красном пальто и берете, она ушла в школу — и не вернулась; никто её не нашёл: ни полиция, ни частные детективы, ни ясновидящие; все истории в мире про любовь — и нет ни одной про исчезновение… Эдмунд смотрел на корзину, полную крошечных игрушек: лягушек, змеек, рыбок, мышей, котят, собак — всех мыслимых расцветок, будто осенние листья, сметённые в парке в одну кучу; и вдруг кто-то сказал ему в затылок, в фуражку:

— Как ты догадался?

— О чём? — он обернулся и увидел старика — один в один как придуманный хозяин магазина, только гораздо красивее Найи — и пуловер бледно-голубой с серым, а не просто серый.

— О том, что она ушла в школу и не вернулась? — Кто?

— Моя дочка.

— Я просто… просто придумал это, сэр. Я часто думаю об исчезнувших людях, куда они исчезают — зачем, и встречаются ли где-то, в уговоренном месте, в каком-нибудь кафе с красными шторами — или же на холодном белом пляже, передают какие-то вещи… простите, сэр, а вы читаете мысли?

— Нет. Просто ты говорил вслух, а я приметил тебя ещё на входе — ты сегодня во всех газетах… Эдмунд Сетгерфилд?

Да, сэр. К вашим услугам, сэр, — Эдмунд отдал честь — белой перчаткой к виску.

— Я не военный чин, не напрягайся. Рональд Уильямс-Маккуин, владелец этого магазина. Я знал твоего папу — чудесный был человек. И половина твоей легендарной детской комнаты — моих рук дело.

— Я почувствовал себя на секунду очень плохо, а потом очень хорошо, сэр, когда вошёл.

— Понимаю. Показать тебе что-нибудь новое из игрушек? На самом деле, по-настоящему нового ничего не появляется — разве что по мотивам голливудских фильмов; а те твои железная дорога и дартс — таких уже и не сделают — разве можно превзойти совершенство…

— Нет, сэр, спасибо, достаточно. Я сейчас не люблю игрушки, я просто так зашёл — посмотреть. Извините за… мысли вслух.

Рональд Уильямс-Маккуин улыбнулся ему — «вот в чём дело, — подумал Эдмунд, — я просто знаю его, я просто вспомнил»; и пошёл дальше, смотреть зал детских фильмов, сделанный под библиотеку: ряды деревянных стеллажей, всё по алфавиту; зал ёлочных игрушек — под Алладинову пещеру сокровищ, и освещение в ней волшебное — тысячи ёлочных гирлянд; «может, я даже знал его дочку — ходили вместе в парк, друг к другу на дни рождения, и если бы она не исчезла, то я бы не встретил Гермиону: мы дружили-дружили бы всё детство, потеряли зонтик в луже, поцеловались, потом расстались — её отдали бы в одну частную школу, меня в другую, а не в эту академию, — эх, а потом мы бы встретились опять, уже в студенчестве, молодые, красивые, избалованные, и стали бы встречаться и поженились… и я бы сидел по уши в игрушках и не знал, как поёт треснутый хрусталь…» В зале маскарадных костюмов — молчаливые ряды плащей, мантий, платьев с кринолинами и рукавами-буфф, трико Человека-паука и Бэтмена, чудесные резные туалетные столики с огромными зеркалами — как в театре: баночки с гримом, парики, цветы искусственные в волосы, шляпы всех форм и цветов на подставках, полочках, крючках; Эдмунд нашёл стеклянный лифт — не как в большинстве супермаркетов, деловитый, с металлом, камерой, а настоящий, стеклянный, круглый, со стеклянным полом, потолком, стеклянными кнопками, звенящий, скрипящий, сказочный, — и поехал вниз, а за ним погас этаж — магазин всё-таки закрывался; лестницы передвинулись в последний раз, и у самых дверей его поймал за руку продавец, одетый котом в сапогах: «подарок под ёлкой»; «какой подарок?» — испугался Эдмунд; «мистер Уильямс-Маккуин сказал, что юный джентльмен в кадетской форме может взять любой подарок из-под ёлки, — это подарок ему от мистера Уильямса-Маккуииа; возьмите, сэр»; Эдмунд замер перед ёлкой в нерешительности; Кот в сапогах переминался с каблука на каблук, в руках он сжимал ключи — закрыть магазин; «ему тоже хочется домой, — подумал Эдмунд, — дома у него сливочно-ореховый торт и фруктовый салат, три бутылки самого дорогого шампанского — они празднуют вдвоём с девушкой; обычно они не позволяют себе такого, а тут такой случай: друг, известный пианист, уехал в другой город, осталась пустой квартира на праздники — шикарная, в новом доме, где консьержка и цветы на площадке; стены в белых шёлковых обоях, белый пушистый ковёр, бледно-розовый кожаный диван с ворохом разноцветных подушек, камин, дрова ясеневые и настоящая барная стойка на кухне, из карельской берёзы и стекла цветного; ключа от шкафа со спиртным, правда, не оставили, поэтому они решили купить классное шампанское, к квартире — раз в год можно попробовать». Эдмунд выбрал самую маленькую атласную белую коробку, сунул её в карман: «спасибо, счастливого Рождества»; попытался поймать на улице такси, но ни одна машина не остановилась; рука замёрзла; Эдмунд подышал на неё и побрёл опять по улицам дальше — то прямо, как в клипе группы The Verve, наталкиваясь на локти и плечи людей с бенгальскими огнями, то заворачивая во все дворы и подворотни; везде люди запускали фейерверки, пели, пили; и вдруг дома и дворы внезапно закончились: Эдмунд вышел в парк — будто упал с лестницы; открыл всю в резьбе дверь в старинном доме, а там — вместо комнаты роскошной, в коврах и тяжёлых портьерах, в которых золотое шитьё и привидения, — пустота, мрак, начало и конец всего; и словно зеркальная прихожая — расстилался огромный, заснеженный, тёмный, в центре незамёрзший до конца пруд, чёрный, блестящий, точно огромный зрачок, — и Эдмунд понял, что заблудился. Смахнул с лавочки снег и сел; смотрел на пруд; за спиной полыхал, весь в огнях, город, кипящий, как смола, бульон, от праздника, напоминающий Город Грехов бессонницей и обилием цвета, — а здесь звенела едва тишина, хрупкая, будто кто-то лёг спать и ещё не спит, а думает о человеке, которого любит, — как сегодня на ресницах его сияло зимнее солнце; Эдмунд тоже стал думать о Гермионе — как они познакомились; он шёл по улице, он любил гулять по городу, до сегодняшних газет его лица никто не знал, и он спокойно отпускал лимузин, натягивал фуражку пониже, на самые глаза, и смотрел, слушал, как люди живут — чудесно или грустно; Эдмунд не представлял, как у него получается это — узнавать их жизнь; как с этим мальчиком из магазина игрушек, Котом в сапогах, он просто видел, как ясновидящие видят пропавших, войны или великого человека — в его величии, на Аркольском мосту, с мечом и флагом, — так Эдмунд видел обыкновенных людей, насквозь, их новые покупки и болезни; смотрел в окна на первом этаже, сквозь шторы — красные, синие, белые, бежевые — не окна, а цветные стёклышки в калейдоскопе — и сам мечтал быть таким — обыкновенным. В тот день шёл дождь: серый, вязкий, осенний, — золотые и рубиновые листья под ним превращаются в чёрные; Эдмунд был без зонта, промок до костей, собрался уже звонить шофёру, и вдруг увидел девочку на качелях — там когда-то был детский сад, теперь не знали, что делать со зданием, и оно обветшало совсем, а парк держался: песочницы, горки, качели; и на одних сидела Гермиона — под шикарным зонтом с акварельным рисунком Лондона: улица, полная людей, тоже с зонтами, и магазинов, красный двухэтажный автобус; акварель растекалась — на картинке тоже был дождь; Эдмунд остановился, поражённый в самое сердце тем, какая она: маленькая, метр пятьдесят плюс-минус два сантиметра, хрупкая, словно утренний иней; густая чёлка за левое ухо: одна прядь чёрная, одна медовая — и так все волосы, волнистые, ниже плеч; и этот зонт, и то, как она покачивала в такт качелям маленькими, безумно красивыми, безупречными, как песенка Kaiser Chiefs или картина Рафаэля, ногами в узких тёмно-синих джинсах и коричневых замшевых туфельках, совершенно непрактичных в дождь: без каблука, с круглыми носами, украшенными крошечными розовыми и лиловыми стразиками; и свитер в оранжевую, коричневую, тёмно-зелёную, красную, чёрную полоску; на коленях у неё лежал журнал — New Musical Express; это потом Эдмунд узнает, что она покупает все основные музыкальные издания — ищет новости про одного человека; «если она сейчас встанет и уйдёт и я больше никогда её не увижу — буду приходить, смотреть на мокрые качели, а её не будет уже, — то я просто умру», — подумал Эдмунд, подошёл, встал напротив, она подняла на него глаза, зелёные с карим отливом, кошачьи такие; «привет», — сказал мальчик. «Мы где-то встречались?» — голос у неё оказался нежным, как сливочный крем, с неверным «р», трогательным, сексуальным. «Нет, — Эдмунд вздохнул от волнения. — Я просто захотел с тобой познакомиться, вот и подошёл, ничего?» «ничего, — она подняла брови, яркие, чёрные, и ресницы такие же, кожа золотистая, губы розовые — Господь не пожалел на неё красок; с такой девочкой здорово встречаться осенью — будто летние заготовки бабушкины: варенье из вишни и кураги, цветочный мёд, яблочный джем. — Если ты не маньяк»; «не знаю…» «Интересно, а каким ты увидела меня?» — спросил он однажды, рассказал про зонт и про ноги в коричневых туфлях — как они свели его с ума, словно биолога — новый подвид кораллов, инфузорий, неизвестная доселе красота; «ты показался мне привидением; я ждала одного человека — и на секунду ты был им: бледный, хрупкий, прозрачный почти, такие тонкие черты лица, такие надменные, старинный портрет подростка, призрак, который приходит к мальчикам своего рода и доводит до порока, до падения; а потом увидела, что ты — в чёрной кадетской форме, форма на тебе здорово сидит, и ботинки у тебя хорошие, а я обожаю обувь…»