Арена - Никки Каллен

— Альпийский глинтвейн.

— Да; а под ёлкой лежали подарки — куча-куча подарков, знаете, как в игрушечных магазинах, как в сказке «Щелкунчик», — мне так хотелось подарить ей весь мир: восемь книг Роальда Даля, первые альбомы брит-поповских групп, которые можно достать только по переписке, шарф и галстук цветов Гриффиндора, чёрное с золотом вечернее платье, оно ей безумно нравилось, такое, в древнеримском стиле, туника, с открытой спиной, туфли к нему золотистые, плоские, на ленточках под колено, и все гели для душа Miss Milkie; а она мне надарила тоже всего-всего: медведя плюшевого, шоколад, классные мелки цветные, восковые — я ведь рисую…

— А что рисуешь? Комиксы? Обложки дисков?

— Пейзажи, портреты; сижу иногда на улице, на автобусной остановке, рисую людей — они подходят, знакомятся, иногда бывают очень приятные, как хороший чай; в парках много рисую — акварелью; ношу с собой бутылку «Бон Аквы», чтобы кисточки полоскать…

— А показать у тебя нет ничего?

— Нет, я забыл рюкзак в академии, альбом в нём, и пальто забыл, и шарф.

— Ты хочешь быть художником?

— Не знаю; нет, наверное; я просто это умею; кто-то умеет запоминать книги: сюжет, названия, имена героев и авторов, куски текста; кто-то — готовить; а я — рисовать… Я же всё равно не стану художником, кто мне позволит? Мой дядя Артур стал священником и хирургом, но он просто другой — он суперчеловек, как Росомаха из «Людей Икс», красивый, сильный, целеустремлённый невероятно — как Наполеон, как поезд скорый; а я… как дядя Алекс — проживу свою жизнь полупризраком.

— Это всё из-за Рождества в одиночестве? Почему Гермиона в эту ночь не с тобой?

— Она уехала к своему второму дедушке; сказала, что ей надо подумать.

— Над чем?

— Над нашими отношениями.

— А, так у вас всё серьёзно?

— Конечно; она беременна.

Шофёр посмотрел в зеркало: мальчик на заднем сиденье снял крышечку с красной мельницей и отпил шоколада; вытер губы — тонкие, розовые, шёлк и кашемир; и сам он был как стебелёк, весеннее растение — гиацинт, зиму бережно зревший в красивом глиняном, расписанном вручную горшке, — подарить маме на женский день; лицо тонкое и прозрачное — эльф, заманивающий в чащу крестьян и рыцарей; тёмные волосы отросли далеко за нормы военной академии — длинные пряди с висков на щёки; и разговаривал он забавно: иногда надменно, только что пальцем не щёлкал — кофе мне в постель, иногда еле-еле, стесняясь своего существования; сколько ему лет? сколько им лет?

— Сколько вам лет?

— Четырнадцать…

Машина затормозила у края тротуара возле старинного двухэтажного дома, гостиные с эркерами; во дворе катаются с горки и пускают китайский фейерверк; Эдмунд подумал, что остановились из-за него — сейчас шофёр обернётся и начнёт ругаться: с ума они, что ли, сошли, с Гермионой, в таком возрасте; а он попытается объяснить, как всё случилось, какой была вся история — про любовь; и тут дверь рядом с Эдмундом открылась — пахнуло морозом, снегом, селитрой, духами Elvie, — и в машину, на одно сиденье с мальчиком, впорхнула девушка, ослепительная, белоснежная, как «Снежная королева» с иллюстрациями Владислава Ерко: белые волосы с серебристым отливом, ниже пояса, белая короткая шуба, ноги невероятной длины — с дорогу через всю страну, когда только день и ночь, и еда, и «Нефритовые чётки» Акунина, и последний альбом HIM; ноги в белых чулках, со свадебной подвязкой на левой, и в серебристых остроносых туфлях на каблуке высотой с Эйфелеву башню; в машине стало тесно, будто и вправду села невеста — всюду шифон и атлас; «Привет, Кристиан! С Рождеством!» — звонко крикнула девушка, перегнулась через сиденье, чмокнула шофёра в щёку, засмеялась, стирая серебряный отпечаток помады: «хочу твоего волшебного глинтвейна; есть? а это кто?»

— Я Эдмунд, — Эдмунд покраснел, густо, с испариной, точно духи девушки поглотили весь воздух; шуба распахнулась, а под ней — только белое кружевное бельё с серебристой вышивкой — снежинки, россыпи белых стразов.

— А я Снегурочка, — она налила в крышечку термоса глинтвейн, отхлебнула, откинула голову назад, — уфф, какое счастье, это то, чего мне так не хватало, ещё туфли снять, — лицо у неё было всё в серебристых блестках, губы — в серебристой помаде, глаза — в серебристых накладных ресницах; Эдмунд думал про себя: «кто она? откуда? карнавал?» — а девушка продолжала болтать: — Господи, есть же извращенцы — лёд и снег им подавай. Вышел бы да и лёг в сугроб; нет, всё в хрустале ценой с весь мой гардероб за всю жизнь, включая первые пинетки. Я промёрзла до костей, — она ещё выпила, вытащила из кармана шубы длинную белую сигарету, закурила, опять повернулась к Эдмунду: — А откуда ты взялся, Эдмунд? Вы друзья с Кристианом? Празднуете вместе Рождество? У меня подруга однажды в Рождество работала, а я нет, и вот я пришла её поздравить — она была продавцом в ночном винном магазинчике, так стильно, правда? Мы с ней сидели в этом магазинчике, ели бутерброды с чудной «Докторской», с фисташками, и всю рождественскую ночь проговорили о парнях; ей пить было нельзя на работе, и я в итоге одна выпила её подарок — бутылку просто нереального вина — красного, вишнёвого, густого, как варенье…

— Он мой пассажир, — сказал, не оборачиваясь, Кристиан; они тронулись, и опять вывески, как мысли, скользили по их лицам.

— Ты же не таксист, — засмеялась Снегурочка, — шашечки же для отвода глаз… — махнула рукой на крышу.

— Он подошёл ко мне, весь синий от холода, попросил довезти, а где он возьмёт такси в эту ночь? Не бросать же его умирать… Я сказал, что смогу отвезти его только в семь утра, он согласился; вот и катаемся — пьем, курим, зайдём потом ещё раз в «Красную Мельню», еды возьмём…

— Прикольно, — она улыбнулась своими серебристыми губами, инопланетянка, Венера, протянула руку: длинные, как струи дождя, пальцы, ногти в стразах: — Лида, — Эдмунд пожал, рука неожиданно оказалась тёплой и мягкой, девчачьей; как кресло в стиле хай-тек — металл, пластик, стекло, — думаешь, сяду и кости переломаю, а оно такое уютное — читать и спать, — это моё настоящее имя, для клиентов я Снежана.

— А, так вы проститутка? — вежливо спросил Эдмунд; он был такой милый, юный, с такой нежной жемчужной кожей, что она не обиделась.

— Ну да; что это у вас из «Красной Мельни»? Горячий шоколад?

— Хотите? — Эдмунд протянул ей свой стакан.

— Не жалко? — прищурилась.

— Здесь много, — и она взяла, улыбнулась опять, отпила, достала платок бумажный из кармана шубы, вытерла губы, достала помаду, перегнулась через плечо Кристиана, накрасила губы в зеркало.

— В «Амбассадор»? — спросила; Кристиан кивнул. — Сволочи, как я их ненавижу, они же все женатые; что с ними всеми, Кристиан? И ненавижу быть Ледяной женщиной; куда лучше в золотом. Я ведь вся в золотом обычно, Эдмунд, такая языческая красавица, жрица солнца; наверное, это у меня кризис жанра… А потом ты куда?