Закон парности - Нина Соротокина

Мюллер по-старушечьи поджал губы, отвел глаза вбок: «Что это они все, просители, смерти моей жаждут? Напророчат, мерзавцы!» — он даже плюнул в сердцах.

— Я же не задаром прошу. Такая услуга денег стоит, — Никита положил перед художником горку монет.

— Ладно, напишу, — буркнул он неохотно. — А как придет Анна, то пошлю за вами.

— Нет уж, сударь, сроки надо точно указать.

Когда князь Оленев, наконец, оставил его дом, Мюллер пересчитал деньги и удовлетворенно хмыкнул. Потом сходил в ближайшую лавку, принес полную суму вина и глиняный кувшин с полпивом. Теперь можно и отдохнуть.

Спустя полчаса он погрузился в весьма приятное, почти сомнамбулическое состояние. Выпивая чарку, он каждый раз чокался с бутылкой, приговаривая:

«А старый Мюллер поумнее всех вас будет. Меня не обштопаешь, сизый голубь! Никаких эпистол, светлый князь, я писать не буду. Я оберегу от вас светлую Анну».

Особенно веселила его мысль, как наивны были все эти просители. Он знал, что надо написать девочке, чтоб она появилась в его доме, как говорится, сей момент. Таким известием было бы сообщение об его отъезде. Анна никогда не допустит, чтобы Мюллер выехал из мастерской, бросив имущество. Тайна заключалась в простой шляпной коробке, которую девица завещала хранить пуще глаза: «Там память о покойной матери моей». Однажды Мюллер открыл коробку, она была полна изношенных вещей: шейный платочек в жирных пятнах, истертые перчатки, гребень с поломанной — ручкой, пожелтевшие флики[24]. Он вытряс содержимое прямо на стол и поковырял ножом картонное дно. Оно не без труда оторвалось. Так и есть… Содержимое второго дна только потому не ослепило Мюллера, что он ожидал увидеть нечто подобное: жемчуга, камни, кольца, алмазы…

К чести художника скажем, что он не присвоил себе ни одной из драгоценных игрушек, и даже когда горло пересыхало и не было ни копейки на выпивку, он и шага не сделал в сторону лежащей в чулане шляпной коробки. Все эти побрякушки в глазах его имели другую ценность, они были цепью, накрепко приковывающий к нему его прекрасную нимфу.

Выписки из штрафной книги

Как уже говорилось, барон Диц имел в Петербурге два жилья. У престарелой графини Гагариной он снимал в первом этаже скромные, но достойные апартаменты, где проводил большую часть времени. Кроме того, он арендовал на полгода на крайний, опасный случай загородную дачу у богатого торговца. Дача была деревянной на каменном фундаменте и стояла в совершеннейшей глуши, спереди море, сзади еловый лес. На море был построен длинный, через все мелководье, причал, на конце его танцевал на волне прикованный к бревну весельный ялик. На даче жил сторож, он же выполнял обязанности повара.

Каменный подвал торговец использовал как винный погреб, и назначенный Лядащевым наблюдатель докладывал, что Диц, посещая загородное жилье, проводит время одинаково — сидит у камина и пьет вино. В последний раз дотошный наблюдатель даже этикетки рассмотрел — портвейн и мушкатель, о чем и написал в отчете.

Лучше бы наблюдатель поменьше интересовался винами, а последил за лакеем, мрачноватым субъектом с кинжалом у пояса, который в темноте спустился к причалу, сел в ялик и благополучно приплыл к стоящему на рейде судну, а именно шхуне под датским флагом. Словом, о сношениях Дица с датским торговым флотом никаких сведений у русского секретного отдела не было.

Связь эту Диц организовал заранее, тоже на крайний случай. В ту ночь, когда наблюдатель разглядывал этикетки вин, лакей упредил капитана, что у господина Дица может возникнуть надобность спешно оставить Россию. Шхуна, кончив свои дела, должна была отплыть в Гамбург. Договоренность была следующая: если в день отплытия господин Диц тоже пожелает плыть в Гамбург, то на берегу будет разложен большой костер. Если берег будет темен, то шхуна может следовать по курсу без барона Дица на борту.

Чем объяснялось желание барона ввергнуть себя в морское путешествие, мы сейчас объясним. Внезапную смерть экс-фельдмаршала Апраксина Диц воспринял как подарок немецкому сыску. В самом деле, как славно получилось, что такая значительная фигура вышла из игры. После этой акции он полностью поверил в феноменальные способности Анны Фросс. Однако время шло, а на политическом горизонте ничего не происходило — ни плохого, ни хорошего. Внимательно присматриваясь к жизни русского двора и сплетничая в гостиных, Диц вдруг понял, что Апраксин в дворцовых играх не только не ладья, как он воображал, но даже и не пешка. Об Апраксине забыли, не успев похоронить. «Серьги потеряны зря. Словно в колодец бросил, — сказал себе Диц, — но не будем сгущать краски. Надо помнить, что не за этим я ехал в варварскую страну».

Но главное дело тоже стояло на мертвой точке. Барон понимал, что задуманное осуществляется не вдруг, дело требует серьезной подготовки, и если бы Анна информировала его о подробностях в своей подготовительной работе, он был бы спокоен.

Их Величество Елизавета переехала в свой Зимний дворец в середине сентября. За ней из Ораниенбаума последовали великие князь и княгиня и поселились в правой части того же обширного здания. Естественно, с великой княгиней в Петербург приехала и Анна Фросс. Диц понимал, что жить под одной крышей с государыней вовсе не значит иметь возможность попасть в покои императрицы. На пути Анны встанут сотни гвардейцев и лейб-кампанейцев, десятки фрейлин и статс-дам, а также все приживалки, чесальщицы пяток, рассказчицы сказок, няньки-мамки, словом, весь этот сброд, о котором барон был наслышан в подробностях. Но Анне ума не занимать! Если она в первый раз протоптала тропочку к покоям Елизаветы, протопчет и во второй.

О жизни императрицы было известно до скудности мало, да и этим сведениям вряд ли можно было верить.

«…Их Величество Елизавета в большой зале Зимнего дворца изволили принять турецкого посланника, после чего тот шел назад от трона через все зало задом и подчеван был в камере отдохновения кофеем, щербетом и прочим…» — писали «Ведомости», а в гостиной шептали: «Турка принимал канцлер Воронцов, государыня нездоровы!»

— Что с Их Величеством? — восклицал с показным горем Диц. — Что-нибудь серьезное?

— Да как вам сказать… Ячмень на глазу проступил.

Через два дня императрица как ни в чем не бывало появилась в итальянской опере. Диц был на том спектакле и более смотрел в царскую ложу, чем на сцену. Елизавета, большая, белолицая, в светлых одеждах и высоком, голубой пудрой обсыпанном парике, сидела неподвижно, как монумент, не смеялась шуткам, не стучала о ладонь сложенным веером в благодарность за отлично спетую партию, но к карете пошла неожиданно легкой при ее тучности походкой, многочисленная свита и охрана еле за ней поспевали. Спустя неделю Елизавета, по сообщении все той же газеты, не посещала Конференцию десять дней кряду, а потом опять явилась на бал.