(не)свобода - Сергей Владимирович Лебеденко

улиц. Ухмыляясь, Стригоев разгрыз сочный кусок бекона и облизнул жир с тонких губ.

Потом залез в шкаф, почти пустой: там висела старая куртка цвета хаки и фотография с военных сборов в Молькино. Еще в шкафу висел единственный черный костюм, черная же сорочка, а под ними – начищенные до блеска туфли.

В такси просматривал ленты новостей. Обсуждали, конечно, как Мидренко за три месяца скатился с самого могущественного человека в Томске до слоняющегося по столице другой страны политического беженца в спортивках. То ли еще будет, ребята, то ли еще будет, думал Стригоев.

Расплатился за такси наличными, пересек небольшую площадь. По дороге попался голубь, который безуспешно воевал с хлебной коркой и, наклонив голову, поглядывал на Стригоева. Тот обошел голубя кругом и взлетел по одному из подъездов управления, потом нажал на допотопный звонок у деревянной двери и вошел, когда ему открыли.

Прямо на этаже Управления в небольшой нише сидел секретарь и что-то печатал на планшете.

– У себя? – Кивнул ему мимоходом Стригоев.

– Конечно. – Секретарь махнул рукой. – Давно вас ждет, вообще-то.

Стригоев подошел к двери и нажал на кнопку видеозвонка.

– Пароль? – Поинтересовался измененный электронно голос Боброва.

Стригоев устало вздохнул. Ролевые игры в шпионов продолжались.

– Юрий Абрамыч, ну может мы уже как-нибудь без этого…

– Пароль, – настойчиво повторил динамик.

Ну да, как обычно. Стригоев воздел очи горе и продекламировал:

– Пепел Клааса стучит в моем сердце.

Дверь едва слышно щелкнула, и Стригоев вошел в кабинет с видом на Старую площадь, выдержанный в скандинавском дизайне.

Бобров сидел, закинув ноги на стол и закрывшись огромной книгой с надписью «Solve et Coagula». К креслу была приставлена старая трость с черепом.

– Это значит «разделяй и властвуй»? – поинтересовался Стригоев, присаживаясь напротив начальника.

– Нет. Это я пытаюсь писать роман, и ищу материал. И кстати, я не приглашал садиться.

Стригоев сконфузился, но не подал вида.

– Ну, я думал, что сегодня мы как обычно…

– Не как обычно. Но ты сиди.

Бобров захлопнул книгу и отправил ее в вечную стопку справа от себя. Стригоев с удивлением обнаружил, что начальник выглядит сонным и очень уставшим – на Боброва с его одержимостью спортом и здоровым отношением к работе это не было похоже.

– Ты уже видел утренние новости?

– Про задержание Мидренко?

– Скорее, про то, что последовало за ним. У нашего томского друга язык без костей. Посмотри, – Бобров протянул ему распечатку.

Стригоев пробежал глазами, откашлялся. Поправил черный галстук, который вдруг слишком сильно стал сжимать ему шею.

– Это неприятно.

– Очень, – кивнул Бобров. – Поэтому Управление расформировывается.

Стригоев замер.

– Подождите, но мы ведь все эти годы… Из-за такой ерунды…

– Не ерунды, – Бобров достал большую кружку кофе откуда-то слева и отпил. Кружка не дымилась. – Я же предупреждал: не надо слишком давить, не надо слишком светиться! Нет, обязательно было делать вот так.

– Раньше работало, – проворчал Стригоев.

– Раньше публика была другая! – воскликнул Бобров. – А теперь что? Ходим, раздаем посылы и угрозы – и вот тебе на?

– И что теперь будет? – после минутной паузы спросил Стригоев. Впервые за многие годы он почувствовал первобытный, животный страх.

– Ну, я буду писать роман и засяду за статьи, – вздохнул Бобров. – Наверное, на какое-то время отойду от политики. А разбираться с вот этими всеми, – он ткнул в распечатку, – будем потом; но этим уже пусть другие люди занимаются.

Стригоев не сразу осмыслил услышанное.

– А что же я?

– А ты, ну, – Бобров почесал подбородок. – Если успеешь, можешь уехать из страны. Тебе препятствовать никто не будет. А если нет, – он посмотрел на Стригоева и улыбнулся. – То тогда как получится.

Стригоев не выдержал и вскочил со стула:

– Погодите, это с чего я должен уезжать куда-то? Здесь вообще-то моя страна, моя родина!

– «А г’де твоя родина, сынок? Сдал Г’орбачев твою родину американцам – шоб тусоваться красиво! А теперь твоя родина две войны и Крым просрала. Русских людей в Прибалтике – сдала! Сербов на Балканах – сдала! Родина… Сегодня родина там, где задница в тепле, и ты лучше меня это знаешь!» Впрочем, нет, вот как раз ты – этого не знаешь… А вот я, в отличие от тебя, всегда работал ради собственной выгоды, а не ради идеалов, – улыбнулся Бобров. – Макиавелли писал: «Нанося обиду, стоит устранить возможность мести». А ты что сделал? Нет бы тонко работать по театру, но нет же – надо размахивать кулаками: я, патриот… – Бобров с грустью посмотрел в окно. – Да, не видать мне почетной пенсии во главе театра Шевченко, спасибо тебе, удружил. Одна радость – хорошо мы все-таки Леонова по носу щелкнули.

Стригоев снял очки и теперь зло смотрел на него глазами разного цвета.

– Ой, давай только без этого, на меня так сегодня уже насмотрелись, – отмахнулся Бобров. – Всё, вахта окончена, свободен.

– Не думайте, что всё так просто закончится, – тихо сказал Стригоев.

– Всё, всё, наслушались, – махнул рукой Бобров, роясь в телефоне. – Освободи помещение, пожалуйста.

Стригоев сжал кулаки, поднялся и вышел, громко хлопнув дверью. Бобров криво улыбнулся, потом полез в телефонную книгу и пару минут спустя сделал звонок Фомину.

Саша

Глазок дверной ТЖ-002.

Клей «Момент» для обоев. Смешно: во всех остальных школах «Момент» нюхали, а в их школе – нет. В их школе курили дурь. Наверно, немецкий уклон сработал.

Дрель. Просто дрель: там было обозначение и марки, и какое-то мудреное название, но Саша запоминать не стала.

Звонок дверной. С десятью мелодиями.

…Так она и кружила по строительному рынку на одной из радиальных станций, переходя от одной полосатой палатки к другой, от желтых надписей на мелованной бумаге к подмокшим и полустершимся синим печатным плакатам. Не лучший способ проводить выходной летом, но – тут ей было спокойнее, тут ее не душил хромированный потолок «Леруа Мерлен».

А главное – здесь ее сложнее было отследить. После выхода на «Медиазоне» расследования о Леоновых Саша всерьез опасалась «ответки», поэтому ночевала у друзей и проводила дни в таких вот странных местах.

Случайно увидела себя в отражении зеркала, которое висело прямо на витрине. Перекрасилась в рыжий, надела коричневые линзы – но всё равно слишком узнаваема, слишком. Отвернулась. Привыкла так отворачиваться в детстве, когда жутко стеснялась веснушек. Но теперь она не стеснялась, а маскировалась: когда выпускаешь почти подряд две опасные вещи, начинаешь опасаться каждого прохожего.

Изучение ассортимента стройрынка прервали два мужика, будто сошедших с тех самых фоток в тиндере, где «я и мой железный конь» и «содержанки и шлюхи мимо». Помятые, за сорок, в