Доктор Есениус - Людо Зубек

Когда минутный мираж исчезал, узник начинал разглядывать стены. Сырость начертала на них неправильные пятна серо-черных оттенков. В сумраке эти пятна принимали различные образы, и он узнавал в них фантастические лица, страшных зверей, как будто неизвестный художник старался оживить видения Апокалипсиса, а то он видел дальние страны и загадочные растения. Образы эти меняли свой вид; каждый день он видел иные картины.

До того, как ему разрешили иметь перо и бумагу, его мучила мысль, что он не может писать, теперь он болезненно переносил отсутствие книг. Это было жестоким мучением. И он стал повторять целые выдержки из своих любимых произведений. Он отлично знал древнегреческую и римскую литературу и помнил много на память. Но до сих пор ему никогда не приходилось так напрягать память, потому что он всегда мог перечитать позабытое. А тут не было книг. Потому он как можно больше старался извлечь из своей памяти. Многое он позабыл, множество стихов навсегда стерлось. Все же он упрямо напрягал память и наконец из отдельных стихов, как из мозаики, составил целую поэму, а потом вполголоса читал, наслаждаясь ее красотой. Как ново, как свежо он воспринимал сейчас «Письма с Черного моря» Овидия! Только теперь вполне понял он и постиг всем сердцем их горестную красоту.

Простите, друзья, что на вас возлагал я надежды,В будущем так поступать я не стану, поверьте…

И в самом деле, что делают его друзья? Где они? И кого в нынешнем своем положении может он почитать за друга? Ему обидно, что он забыт, но он ищет сам этому оправдания: ведь каждому следует позаботиться о себе. И каждый боится…

В таких мрачных размышлениях — надежды сменялись отчаянием — тянулось однообразное время. Прошел январь, февраль близился к концу.

Однажды ночью, в конце февраля, Есениуса разбудил шум, топот тяжелых окованных сапог, скрежет ключей в ржавых замках и хлопанье дверей.

«Что происходит?» — подумал он, окончательно просыпаясь и прислушиваясь. Из обрывков разговора, доносившихся к нему, он хотел узнать, что творится снаружи. Как видно, привели новых узников. И их, должно быть, много… Кто они? Завтра он все узнает от тюремщика.

Ждать до следующего дня не пришлось. Тяжелые шаги приближались к его камере. Загремели ключи, и тяжелые окованные двери отворились.

— Доктор Есениус, одевайтесь и готовьтесь в дорогу! — прокричал тюремщик, ожидая у дверей исполнения своего приказа. Рядом стоял страж с чадящим факелом. Двери оставались открытыми.

И через двери Есениус узнал в коридоре две знакомые фигуры: доктора Риппла и бывшего капитана староместского ополчения Яна Кутнауэра из Зинненштейна.

Сердце Есениуса забилось от радостного волнения. Он счел, что настал час освобождения. Улыбнувшись тюремщику, он спросил:

— Меня отпускают на свободу?

Тюремщик замотал головой, и на его лице мелькнуло сочувствие. Это он носил Есениусу еду из ближайшей гостиницы. Узник склонил его на свою сторону несколькими талерами. Теперь, когда этого узника не станет, тюремщику придется искать нового источника доходов. К счастью, среди новоприбывших найдутся такие, которые с удовольствием будут платить за подобные услуги.

— К сожалению, такого приказа я не получил, — ответил тюремщик. — Я должен отвести вас к карете, которая доставит вас в Белую башню на Граде, где находятся другие благородные узники.

Радость Есениуса исчезла так же скоро, как и возникла.

У входа ждала крытая повозка с двумя вооруженными всадниками впереди и двумя сзади. Один из всадников впереди кареты держал в руке горящий факел.

Узник на минуту остановился и полной грудью вдохнул свежий воздух, полный влажных испарений от тающего снега, который сгребли перед ратушей и домами на Староместской площади в кучи высотой с человека. Тюремщик не торопил его, а у ожидающих солдат времени было вдоволь. А может быть, в их сердцах отозвалось то немногое, что оставалось в них человеческого, когда они увидели, как действует на заключенного этот минутный мираж свободы. Пересечь площадь и короткую Железную улицу— и Каролинум! Но между домом и им непреодолимая стена, воплощенная в этих людях: в тюремщике и солдатах.

И после волны, которая на мгновение смыла с него все тяготы и окрылила его тоску, новая волна принесла новую тяжесть. Из одной беды в другую — вот и вся перемена, которая ожидала его. Ноги его отяжелели, по всему телу разлилась слабость…

С глубоким вздохом сделал он первый шаг. Шаг к повозке… шаг навстречу своей темной судьбе.

Камеры в Белой башне были немного приветливее темниц грязной староместской тюрьмы. Эта тюрьма была для благородных господ! Господам во всем выгода. Даже если они приговорены к тюрьме, если они приговорены к смертной казни. Горожан или представителей четвертого сословия вешают, человеку же благородному рубят голову. Причем палач не имеет права прикоснуться к осужденному. Только меч его может коснуться благородного человека; прикосновение же палача оскверняет их, и палач может поплатиться за оскорбление дворянина.

Есениус был заключен в одном помещении с паном Криштофом Гарантом. Оба обрадовались встрече, несмотря на то что она произошла при столь грустных обстоятельствах.

Они сердечно обнялись, а потом долго держались за руки. Пан Гарант не мог говорить от волнения.

— Что же происходит, скажите на милость? Я давно уже не имею никаких сведений с воли, — сказал Есениус, тронутый печалью, с какой Гарант сносил свое заключение.

Прерывающимся голосом Гарант рассказал ему все, что знал. Как император обманул всех руководителей восстания видимостью того, что гроза пронеслась и все забыто. И внезапно с ясного неба грянул гром. В ту же ночь стражники рассыпались по всему городу и разом забрали всех видных чешских протестантских деятелей.

— Здесь в башне заключены Будовец, Каплирж, Шлик, Богуслав из Михаловиц, Отто из Лоса… Я видел их собственными глазами. Кроме них, тут находится и множество других, которых взяли после нас. Арестовано и много горожан… Императорские войска опустошили крепость Пецку. У нас ужас что происходит, говорю я вам! Что только сотворят с нами эти палачи!

Сердце Есениуса исполнилось болью, потому что теперь, когда он узнал о массовых арестах, не осталось уже надежды на скорое освобождение; но, взглянув на измученного Гаранта, он пересилил свою тоску и начал как только мог утешать товарища по заключению.

Гарант понемногу успокаивался, наконец он сам стал убеждать Есениуса, что особенно страшиться им нечего. Если бы собирались строго, ради примера, наказать участников восстания, для этого избрали бы только наиболее приметных вождей. А если в тюрьмы ввергнуто столько людей, всех не казнят. Разве они осмелятся!

Есениус делал вид, что верит доводам Гаранта. Но чувствовал, что тоска растет.

Какое счастье, что он не один! Вдвоем не так длинно тянется время. Ведь пан Гарант посетил с Германом Чернином из Худениц святую землю и Египет и написал обо всем, что он видел там, книгу. Есениус читал ее, но насколько живое слово увлекательнее мертвой буквы! И сколько занимательных подробностей не попало в книгу! Иначе сочинение занимало бы пять томов вместо существующих двух. Пан Гарант с радостью вспоминал и рассказывал такому благодарному слушателю. И слушать он был готов столь же охотно, как и рассказывать. Так и коротали они вдвоем тоскливое время заключения…

О том, чтобы они не скучали, позаботился и суд, назначенный самим императором. Председателем был королевский наместник Лихтенштейн.

Сначала их допрашивал прокуратор Еничек. Каждого особо в своей канцелярии. А если допрос иных заключенных подсказывал новые вопросы, он вызывал заключенного снова и допрашивал о новых обстоятельствах. Некоторых допрашивали по пять раз. Вся эта процедура только предшествовала главному допросу, включавшему сто тридцать два пункта. Ответы на них составляли существо обвинения, которое выдвигал против них суд.

Суд начался в конце мая. Но что это был за суд, великий боже! Все члены его были заранее настроены против обвиняемых, они и не собирались решать, виновны или не виновны подсудимые, они должны были только подтвердить обвинение в предательстве и измене. Император игнорировал обычный суд королевства, а по своему произволу учредил суд новый. И этот суд должен был решить судьбу вождей сопротивления.

О намерениях и целях суда можно было догадаться даже по внешним признакам. Особая судебная комиссия, казалось не удовлетворившись мрачностью и зловещей суровостью большой судебной палаты на Граде, приказала задрапировать палату темно-фиолетовым сукном, словно шли приготовления к торжественному реквиему: на стенах висели лиловые покровы, столы были покрыты лиловым сукном, кресла судей обтянуты лиловым шелком. В глубине, на золоченом кресле, стоявшем на возвышении, точно трон — сходство увеличивал балдахин над креслом, — восседал председатель суда, герцог Карл Лихтенштейн. Его дорогие одежды, украшенные сверкающими самоцветами, резко выделялись на фоне зловещей, напоминающей погребальную, обстановки залы суда. По обеим сторонам председательского кресла, пониже и поскромнее, стояли кресла других членов комиссии — немцев. И среди них лишь доктор Капр (который писал свое имя Каппер) из Капрштейна знал чешский язык. Чехом был только прокуратор Вацлав Еничек. Он сидел за длинным столом, который и составлял барьер между подсудимыми и трибуналом, возвышающимся в глубине. Посреди стола виднелось распятие, по бокам его — две горящие свечи.