Лжедмитрий I - Николай Алексеев

Привели на допрос купца Федора Конева, и тот на огне медленном слова лекаря подтвердил. И тогда по указу Отрепьева взяли князя Шуйского, а за ним и братьев его Дмитрия и Ивана.

Не по прежним обычаям собралась Боярская дума. В Грановитую палату позвали не только патриарха и бояр, но и митрополитов с архиереями и епископами.

В длиннополых кафтанах и высоких шапках входили бояре, занимали свои места, косились на попов, ворчали:

— Дума аль собор церковный?

Князь Телятевский смеялся:

— Кабы сюда еще выборных из торговых и мастеровых! То-то забавно…

Пересекал палату сухопарый Голицын, клонил голову. Нелегко князю Василию, дума-то сегодня не обычная: князя Шуйского с братьями судить предстоит.

Ждали государя. Басманов к своему месту проследовал, а Игнатий остановился у патриаршего кресла, оно ниже царского трона, повернулся к боярам, проговорил громко, на всю Грановитую палату:

— Царь Димитрий Иванович велел нам вину князя Шуйского с братьями заслушать, и яко дума сочтет, так тому и быть.

Голос у патриарха Игнатия звонкий, черные глаза веселые. Воротынский заметил, шепнул Черкасскому:

— Не жалеет патриарх князя Василия.

Черкасский трубно нос выбил, ответил:

— Ему, греку, какая печаль до русских князей.

— Игнатий самозванцу служит, — прошептал старый Катырев-Ростовский и по сторонам посмотрел: ненароком услышит кто.

Молчавший до того юный князь Скопин-Шуйский выкрикнул:

— Аль дума без государя?

Патриарх двурогим посохом об пол пристукнул:

— Царь Димитрий Иванович нам во всем доверился. — Сел в кресло, знак подал.

Впустили Шуйских в Грановитую палату. Князь Василий впереди, лицо бледное, щурит маленькие, подслеповатые глазки. Всю жизнь входили Шуйские в Грановитую палату боярами думными, а теперь привели их ответ держать. Увидел князь Василий Иванович свое место незанятым, от царского недалече, направился к нему и тут же замер посреди палаты.

Патриарх сурово голос подал:

— Признаешь ли вину свою, князь Василий?

Насторожился Голицын, ладонь к уху приставил. Шуйский голову поднял, посмотрел на патриарха и бояр. Сказал совсем неожиданно:

— Нет на мне вины, ибо не государя бесчестил, а самозванца.

Ахнула дума, загудела ульем потревоженным.

— Врешь! — подхватил Басманов. — Изворачиваешься, князь Василий. Нам ли не знавать тебя, клятвопреступника!

Шуйский ладошкой утер лысину.

— Ай, Петр Федорович, тебе ли такое сказывать? Ты ли не таков? Когда ты истинным был — при Годуновых либо седни? Молчишь? Ты бросил в меня камень, но сам безвинен ли? Зело кричишь ты за царя нынешнего, а кто поручится, не изменишь ли?..

Снова стукнул посохом Игнатий.

— В истинности царской ты усомнился, князь Василий, великий грех взял на себя!

— Либо один я так мыслю, владыко? — спросил Шуйский и взглядом по думе повел, задержался на Голицыне.

Сжался князь Василий Васильевич, не ожидал такого от Шуйского. Голицын думал, Шуйский каяться будет, плакаться, а он вишь какие речи держит, на него такое не похоже.

— Секира по Шуйскому плачет! — притопнул Басманов.

Катырев-Ростовский робко голос подал в защиту князя Василия:

— Шуйские рода древнего!

— И сказал Христос: «Бросьте в нее камень, кто из вас не грешен», — громко, на всю палату вздохнул Черкасский и низко опустил голову.

— Казнить! — снова раздался требовательный голос Басманова.

Поднялся патриарх Игнатий, и смолк шум в Грановитой палате.

— Царь Димитрий нам Богом дан, и за хулу, возводимую на государя, ты, князь Василий, казни достоин. А Ивана и Димитрия Шуйских лишить вотчин и сослать в галицкие пригороды.

— Достойны! — загудели митрополиты с архиереями и епископами.

«Смерти достоин князь Василий Шуйский!» — приговорила дума.

И что за судьба у инока Варлаама? То его бояре по всему свету с тайными грамотами гоняют, то царевич в обозе возит, а нынче, как сговорились, все о нем забыли.

Варлаам утреню отстоял на паперти Благовещенского собора, никто и копейки не подал. Что за жизнь?

Горько вздохнул Варлаам:

— Все в руце твоей, Господи…

День начался жаркий, солнечный. Разомлел Варлаам, кожа под редкой русой бороденкой нестерпимо чешется. Подрал ногтями, зевнул. Медленно пересек мощенный булыжником кремлевский дворик, очутился у Боровицких ворот. Постоял недолго и поплелся через Охотные ряды в Кузнецкую слободу.

От бродяжничества совсем похудел Варлаам. На длинном и тощем теле обвисла старая ряса, а из-под клобука рассыпались по плечам жидкие волосы.

Идет инок, в одной руке посох, в другой пустая торба. У Артамоновой кузницы задержал шаг. В открытые двери увидел Артамошку. Тот тоже монаха заметил, позвал. Варлаам посох к стене приставил, сам на порожке уселся. Агриппина, видно, догадалась, что в брюхе у монаха пусто, вынесла ржаную лепешку с луковицей. Жует Варлаам, жалуется:

— Раньше с царевичем един кусок хлеба, случалось, делили, а теперь, едва сунулся в царские хоромы, взашей вытолкали, к Голицыну завернул — псов лютых напустил. Чуть не загрызли!

Артамон пошутил:

— Ты, по всему видать, ждал, что царь тебя лобызать будет, ан под зад коленом получил.

Варлаам, будто шутку не заметил, сказал:

— Поди, не забыл, Артамошка, как мы с тобой в Самбор хаживали? Ох-хо, сколь земель истоптано!.. — И монах пошевелил узловатыми пальцами босых ног.

— Не запамятовал я… И посулы царевича помню.

— Знай, сверчок, свой шесток, Артамошка. Одначе не таким, как мы, боярам и тем перепадает… Поди, знаешь Шуйского? Вот и его казнить будут!

Артамон взялся за мехи, качнул. Загудело. Разгорелись угли. Промолвил, глядя в огонь:

— Слыхивал…

— Князь Василий царевича Димитрия в самозванстве уличил.

Артамон качать перестал, затрясся в смехе:

— Ах, едрен-корень, а не правда ли княжьи слова?

— Свят, свят, — перекрестился инок и засуетился. — За хлеб и за ласку, Агриппина, кланяюсь. Где мой посох? Пойду. Греха с тобой наберусь!.. Попридержи язык, Артамошка, ябедники кругом бродят.

Неугомонная воробьиная стая, густо усеявшая деревья, что росли под окнами опочивальни, спозаранку устроила драку. Отрепьев пробудился, открыл глаза и, уставившись в расписанный красками потолок, долго слушал птичью возню.

Скинул одеяло, поднялся, потянулся до хруста. С помощью дьяка Власьева принялся одеваться.

— О чем люд на Москве поговаривает, Афанасий?

— Вчера ляхи в Красном селе торговую лавку купцов Ракитиных разнесли, дочиста пограбили. Пожаловались они гетману Дворжицкому, а тот без внимания. Намедни на торгу литвины буйствовали, мужиков задирали.

Отрепьев перебил:

— Не то слышать от тебя хочу, о Шуйском какие речи толкуют?

— Всякие, государь, — замялся Власьев.

В приоткрытую дверь заглянул Голицын:

— Здрав будь, царь Димитрий Иванович!

— А, князь Василий! В самый раз. Ну, входи, входи! Мы вот тут с Власьевым о Шуйском разговор затеяли. Что мыслишь?

— Справедлив приговор, заслужили Шуйские. Однако думаю, государь, ежли ты князя Василия от смерти избавишь, люд в тебе еще боле уверится, станут сказывать: вот царь истинный, обидчиков своих и тех милует, а Шуйскому посрамление выйдет.

— Слова твои истинные, князь Василий, — подхватил Власьев.

Отрепьев нахмурился:

— Довольно, не желаю слышать боле.

Собрался народ смотреть на казнь Шуйского, запрудил Красную площадь, шумит, любопытствует. Давно, со времен царя Ивана Васильевича Грозного, князьям и боярам головы не рубили. У Лобного места палач с топором топчется, толпе подмигивает.

Из Стрелецкой слободы приоружно пришел целый приказ. Стрелецкий голова, что новгородский ушкуйник горластый, стрельцов вокруг Лобного места расставил, покрикивает.

Те бердышами люд теснят:

— Подайсь, расступись!

Увидел Артамошка Варлаама:

— Эй, инок, а уж не истину ли сказывал князь?

Глаза у Артамона озорные.

— Окстись! — испуганно шарахнулся монах от Акинфиева и спрятался в толпе.

На скрипучей телеге привезли Шуйского, ввели на помост. У князя борода нечесаная, лицо бледное. Протер он подслеповатые глазки, по сторонам посмотрел. Многоликая площадь на него уставилась.

Поднял очи, храм Покровский красуется витыми куполами; за кремлевской стеной колокольня Ивана Великого высится…

…Вот и конец. Взмахнет палач топором, и покатится седая голова князя Василия. Отжил свое Шуйский, смерть рядом с ним, но нет страха. Отчего бы? При Грозном дни считал, дрожал, при Борисе — юлил, терпел. От ненависти к Годуновым и царевича Димитрия выдумал. Однако нынче, когда от Бориса и Федора избавились, признавать беглого монаха за царя он, князь Шуйский, не согласен!