Лжедмитрий I - Николай Алексеев

За обеденным столом Голицын от Отрепьева по правую руку умостился. Григорий голову к его уху склонил, тихо говорил что-то князю. Бояре недовольны, эко вознесся Васька. Каждого зависть гложет: хоть царевич и самозванец, а все же царствовать будет, и Голицыну от него первый лакомый кусок перепадет.

О чем шепчутся Отрепьев с князем Василием? Вишь, как любезничают.

Потчует Григорий Отрепьев Голицына, вино князю Василию самолично подливает. А на второй день после того обеда Голицын с Масальским и дьяком Сутуновым в Москву отъехали.

Из Тулы Отрепьев в Серпухов перебрался и оттуда разослал во все города грамоты. Писал самозванец, чтобы присягали ему, а Федьку Годунова царем не именовали и с родней его не сносились. А еще холопы чтоб место свое знали и разбоем не промышляли…

Отныне царевич Димитрий в холопьей помощи не нуждался.

В Серпухове явились к самозваному царевичу иноземцы, служившие царю Борису Годунову. Отрепьев их капитанов — француза Маржрета и шотландца Вандемана велел принять и объявил им свое прощение, хотя они бились против него, царевича Димитрия.

Капитаны Маржрет и Вандеман сказали, что они честно служили Борису и готовы отныне служить царевичу Димитрию.

— Я верю вам, — ответил им самозванец, — и беру вас в свою службу,

На берегу Оки-реки разбили для царевича Димитрия богатый шатер. Здесь на лугу и царские кухни. Из самой Москвы прибыли повара и челядь. Отрепьев пировал с боярами и панами вельможными, отмечал победу… Шумно, весело…

Перехватили самозванцевы люди английского посла. Англичанин уезжал в Лондон и вез с собой письмо покойного царя Бориса. От смуты на Руси посол устал и был перепуган. Чутье опытного дипломата подсказывало ему, что смуте не видно конца.

Грамоту Годунова у «аглицкого» посла отобрали, а самого привезли к Лжедимитрию. Отрепьев англичанина принял с честью, пил за здоровье королевы «аглицкой», в дружбе своей заверял и, отпуская посла в Лондон, дал с ним письмо, в каком обещал не чинить «аглицким» купцам помех, допускать их к торговле по всей русской земле на тех условиях, какие даны им отцом его, Иваном Васильевичем Грозным.

Москва ждала царевича.

В Архангельском соборе служил обедню патриарх Иов. Басил дьякон, на клиросах слаженно пел хор, тоненько тянул патриарх.

Постарел Иов, осунулся. Тяжко перенес смерть Бориса и свержение Федора. Кончилась династия Годуновых. Совсем мало поцарствовала и мало что после себя оставила. Не думал Иов, что так стремительно закончит свой бег годуновская линия.

Артамошку Акинфиева в соборе толпа со всех сторон зажала. Тесно, душно здесь и до головокружения пахнет ладаном. Артамошка один, без Агриппины. Намедни ушибла она ногу, ходить трудно. Артамон Агриппиной доволен, живут они хоть и в нужде, а ладно.

Москва с того майского дня, когда прогнали с царства Федора, ругала Годуновых. Рассказывали, что царица Марья в окно годуновского дома стрельцов всякими словами поносила, корила за измену, а стрельцы ей в отместку все стекольца камнями повысадили. Не подоспей князь Шуйский, толпа расправилась бы с Годуновыми.

Народ у годуновских хором собирался, проклинал Бориса, винил его за голодные и моровые лета, а паче всего, что он с сыном обманом царствовали. Царевича же Димитрия на все лады расхваливали, но у Артамона Акинфиева о Димитрии свое суждение. Артамошкина спина изведала его справедливость.

Тут Артамошкины мысли нарушил шум в соборе. Задвигался люд, расступился. Артамошка шею вытянул, увидел: вошли в собор несколько человек, по виду бояре. Кто-то из толпы сказал:

— Князь Голицын! А с ним боярин Масальский.

— А то, никак, дьяк?

— И верно, дьяк Сутунов. Глянь, письмо разворачивает. А стрельцы к чему?

Князь Голицын уже у амвона, дьяка наперед пропустил. Тот свиток к очам поднес, откашлялся.

Замолк патриарх, сбился и замолчал хор. Невиданное доселе, чтоб службу церковную нарушить кто посмел! Патриарх и разгневаться не успел, как дьяк Сутунов объявил:

— Царь всея Руси Димитрий Иванович повелел за все грехи твои, Иов…

И дьяк не торопясь принялся перечислять вины патриарха: и что Борисову руку держал и на царство посадил, и что царевича Димитрия проклинал и самозванцем Гришкой Отрепьевым нарек, и что Федору присягать принуждал. За то его, патриарха Иова, царевич Димитрий лишает высокого сана и отправляет монахом в монастырь.

Не изменился Иов в лице, ждал такой кары. Только и выдохнул:

— Проклинаю!

— Ах, едрен-корень! — ахнул Артамон.

Иова стрельцы из собора вывели, усадили в возок, повезли в дальний монастырь.

Люд доволен, поделом патриарху! Не по его ли настоянию приставы народ силком сгоняли к Новодевичьему монастырю, заставляли на коленях ползать, просить Бориса на царство? Нет, такое не забыто, хоть и семь лет с той поры минуло.

В Переяславле изловили ненавистного боярина Семена Никитича Годунова. Били палками, душили и уже мертвого кинули под забором.

Из Москвы на худых крестьянских телегах повезли в ссылку годуновскую родню — Сабуровых и Вельяминовых.

День ночи уступил, спала Москва, угомонилась. Месяц на небо выполз, светил тускло.

Из ворот голицынского подворья вышли кучно. Впереди сам хозяин, князь Василий Васильевич, за ним не отставали Масальский с Молчановым. Шли быстро, держались середины улицы, чтоб меньше собак дразнить. — Голицын посохом дорогу щупал, говорил тихо:

— Царевич сказывал, не желает в Москву, покуда Федор жив. После его смерти сяду на царство с душой спокойной.

Масальский пробасил:

— Долго ждать смерти Федькиной.

— Эко ума у тебя, — толкнул Масальского Молчанов. — Мы-то на что? Аль забыл уговор?

Голицын поморщился недовольно:

— Без сообразительности ты, Масальский. — Зевнул. — Царевну Ксению не трогать, однако. Тебе, Масальский, царевна препоручается. Коль выскочит из своей опочиваленки, ты ее назад втолкни. Да чтоб без крика.

— А как с царицей Марьей быть? — спросил Масальский. — Она, чать, скуратовского рода. Малюта отцу царевича верой-правдой служил.

— Тому давно время минуло, когда Марья Скуратовой именовалась. О том не поминай. Годунова она телом и душой, и с ней как с женой Борискиной велено поступить. — Голицын озлился. — И чего попусту спрашивать, Масальский? Сам, поди, ведаешь, что царевичу угодно!

Вот и ворота годуновские. Остановились. Князь Василий стукнул кольцом в калитке. Голос за забором сказал:

— Погоди чуток!

Калитка чуть приоткрылась, Молчанов шикнул:

— Аль не признаешь, Шерефедин?

— Темно, не догляжу. Никак, ты, князь Василий Васильевич.

— Впускай, Шерефедин, — нетерпеливо махнул рукой Голицын и первым прошел во двор, направился к хоромам.

Следом за князем двинулся Шерефединов со стрельцами и Масальский с Молчановым.

Стрельцов трое, один другого крепче. Голицын покосился на них, крякнул одобрительно. Хороших помощников подобрал сотник. Спросил Шерефединова:

— Им сказывал?

Тот усмехнулся.

— Знают. Давно этого ждут. Им по рублю посулено. — Повернулся к стрельцам: — Порадеем, детушки, во имя царевича Димитрия.

Пока стрельцы с запором возились, Голицын наставлял:

— Ты, Масальский, не забыл, царевну стереги. Тебе, Молчанов: бери стрельца и царицу Марью кончай, а мы с Шерефедином за Федора примемся. Ну, с Богом! — перекрестился.

И скопом через сени в хоромы. Шерефединов зажег свечу, подал Голицыну. Разошлись. У двери царской опочивальни задержались на мгновение и разом вломились.

Не спал Федор. Увидел палачей, вскочил. Кинулись к нему стрельцы, но Федор извернулся, оттолкнул. На помощь стрельцам Шерефединов кинулся. Федор его ногой поддел. Взвыл тот, скрючился от боли.

Голицын сам к стене жмется, крестится.

Повалили стрельцы Федора, а Шерефединов озверел, горло перехватил. Не руки, клещи кузнечные. Хрипит Федор, сучит ногами по полу.

Князь Василий подстегивал Шерефединова:

— Души его!

Затих Федор. Шерефединова насилу стрельцы от мертвого оттащили. Хоромы покинули разгоряченными. Князь Василий трясется, что в ознобе. Во дворе Масальский с Молчановым поджидают.

— Царица Марья и не пикнула, — сказал довольный Молчанов. — Подушкой накрыли.

Стрелец спросил у Шерефединова:

— Когда обещанное отдашь-то?

Вытащил Голицын кошель, отсыпал стрельцам серебра. Приказал:

— Мертвецов заверните во что ни есть. Завтра Бориску из Архангельского собора выкопаем и всех их купно на Сретенку отволокем. В Варсонофьевском монастыре зароем. — Повернулся к Масальскому: — Ксения не чуяла?

— Спит. Ее-то какая судьба ждет?