Сиверсия - Наталья Троицкая

Данилов сидел возле пышущей жаром нодьи и, после бессонной ночи, разомлев от тепла, клевал носом.

Дремать у костра на пару с Даниловым Хабаров не стал. Он знал, что в голову полезут невеселые мысли, убежать от которых можно было только применив терапию занятости. Он выбрал пару стоящих рядом кедровых сушин, сбил нижние ветки, обломал кустарник у подножья и, устроившись половчее, начал рубить.

Первую зарубку он сделал в полуметре от земли с той стороны, куда должно будет упасть дерево, затем углубил зарубку до половины толщины ствола. Топор был хорошо наточенным, топорище – удобным, и работа спорилась. Потом он нанес несколько ударов топором с противоположной стороны ствола, чуть выше первоначальной зарубки, подтолкнул ствол плечом, и подрубленный кедр, жалобно заскрипев, рухнул поперек поляны, подняв кроной облако снежной пыли.

От работы стало жарко. Хабаров расстегнул молнию на куртке и принялся за вторую сушину.

– Не ленивый ты мужик! – крикнул ему Данилов, когда и второе дерево было завалено. – Давай помогу!

– Сидел бы ты, Мишаня, с ребрами своими переломанными, у костра грелся. Думаешь, не вижу – плохо тебе.

– А тебе? Ты себя со стороны не видел. Голова твоя, разбитая, болит?

Данилов откусил кусочек от собранного в комок снега.

– Болит. И мутит. И ребра тоже болят. И сдохнуть хочется, – честно признался Хабаров. – Но в моем случае это не имеет значения.

По своим же следам он пробрался к Данилову, тяжело дыша, сел на край оврага, стащил перчатку, зачерпнул пригоршню снега и отправил в рот.

– Чайку бы, горячего.

– Верно, Саня. И по отбивной из свинины.

– О-о! Стоп. Стоп. Французы говорят: кто спит, тот обедает. Сейчас костер запалим, спать пойдем. Подай-ка мне растопку, что я в ночи наготовил.

Растопкой была березовая лучина, связанная в пучки, обмотанные берестой. Забрав растопку, Хабаров пошел назад, к срубленным кедрам, которые клином, расходясь кронами, лежали поперек поляны. Ему предстояло нарубить сухих веток и, сложив их под срубленными сухими деревьями, сделать запальные костры. Когда он эти костры подожжет, огонь потечет по стволам, и они превратятся в один большой костер. Кедр горит долго, плавно, без искр и стрельбы угольками, и чем дольше, тем жарче. Затем ему предстояло между горящими деревьями, посередине, расчистить от снега площадку, покрыть ее свернутым в несколько раз брезентом, чтобы холод не шел от земли, потом подушкой из лапника, и можно будет ложиться спать.

Когда Хабаров закончил сооружение костра и запалил его, солнце было уже высоко.

Серебро, в которое был укутан лес, вдруг ожило, заиграло теплыми, живыми красками. Кроны деревьев подрумянились. Солнце прошлось по ним своим лисьим хвостом. Только внизу пока все еще царил хмурый полумрак уходящей тяжелой ночи, от которого к полудню, когда солнце поднимется выше, не останется и следа.

– Мишаня, смотри, чего нашел. Поешь.

Хабаров протянул Данилову горсть темно-красных, собранных в плотные грозди ягод.

– Лимонник? Вот черт! Мне даже в голову не пришло.

Сидя на лапнике в окружении костра, отогреваясь за все прошедшие двенадцать часов, проведенных на морозе, они с удовольствием жевали чуть кисловатые и терпкие на вкус замерзшие шарики ягод лимонника.

– Все равно жрать охота… – Данилов тоскливо вздохнул.

– Давай спать.

– Не околеем? – Данилов с опаской покосился на жарко горевшие кедры.

– Не бойся. Жарко будет. Еще и унты, и куртку свою, меховую, снимешь. Только, если куртку будешь снимать, под себя подстели. Снизу холод идет.

– Скажешь тоже! Куртку снимать! Унты снимать! В мороз-то!

Хабаров не стал спорить, он лег на лапник, блаженно закрыл глаза. Только сейчас он почувствовал, что сил нет совершенно, и сам он уже с этого ложа не встанет.

Огонь обогревал с одного боку и с другого, разбегаясь по жилочкам убаюкивающим теплом.

– Сань, где ж ты в Москве такому костру научился? Мороз за сорок, а у нас Ташкент. Смотри, даже снег вокруг тает.

– Таежник один научил. Спасибо ему. Спи.

Данилов покрутился, лег поудобнее. Ему хотелось еще поговорить, но, видя, что Хабаров затих и, видимо, уснул, он какое-то время лежал тихо, время от времени поглядывая, как ведет себя костер, но, наконец, и его, размягченного теплом, сморил сон. Данилов зевнул, повернулся на бок и уснул.

Лес был укутан инеем. Иней бриллиантовыми холодными брызгами слепил глаза, заставляя щуриться. Сугробы переливались на солнце мириадами крохотных радуг. Заблудившееся в бездонной сини солнце, задевая лучами кроны кедров, лениво ползло к горизонту. Мороз крепчал. Зимний день стоял во всем своем великолепии.

Хабаров зажмурил глаза, заледеневшими пальцами поскреб мешавшие смотреть заиндевевшие ресницы, непослушной рукой провел по лицу, стирая болезненную испарину. Рука чуть-чуть дрожала и плохо слушалась. Теперь все его тело было таким: слегка дрожащим и плохо слушающимся. Он продрог, промерз до самых костей, замерз, как бездомная псина. Это сравнение так и вертелось у него на языке. Он посмотрел вперед.

«Уже недалеко…»

Он не собрался с силами, сил уже не было, он собрал волю в кулак.

«Надо доползти…»

Он облизал окровавленные, потрескавшиеся от мороза губы, сцепил зубы и, утопая по грудь в снегу, упрямо пополз вперед.

Где-то далеко раздался непонятный рокот, похожий на звук пролетающего высоко в небе вертолета. Хабаров задрал голову, но, кроме покрытых шубами инея кедровых крон на голубом, ничего не смог разглядеть и пополз дальше.

Он выбился из сил, он почти ненавидел себя за немощь. Он едва уговорил себя преодолеть еще метров пять, вон до того черемушника.

«Здесь. Где-то рядом…»

Хабаров лежал в зарослях черемушника и сквозь немыслимое переплетение голых веток смотрел на открывавшийся пейзаж.

Черные плотные кусты плакучей черемухи шли двумя извилистыми рядами на расстоянии метров трех друг от друга. Полоска между ними была чистой, ровной. Хабаров догадался, полоской была замерзшая река. Ближний берег был пологим и низким, а противоположный – высоким, обрывистым, изрезанным карманами замерзших заводей. У самого берега, из-под снежных шапок, то там, то здесь поднимался белесый пар. Пар был настолько плотным, что заволакивал непрозрачной пеленой часть противоположного берега.

«Видимо, теплые источники…» – подумал он.

Его уже давно одолевала жажда. Хотелось напиться обжигающе холодной воды, так, чтобы зубы сводило, а потом…

Потом – будь, что будет.

Он сполз на лед. На льду снега было меньше, снег едва доходил до колен. Хабаров встал и, покачиваясь, тяжело переставляя ноги, пошел к противоположному берегу.

Руками он разгреб снежную шапку, из-под которой струился пар, и обнаружил округлое, заплывшее ледяной крошкой отверстие во льду. Оно было маленькое, не больше двух ладоней. Он стащил перчатку, опустил руку в показавшуюся теплой воду, выгреб ледяную крошку и, зачерпывая воду пригоршнями, стал жадно пить. Никогда еще вода не казалась ему такой вкусной и сладкой.

Пар, шедший от воды ему прямо в лицо, был тоже вкусным, наполненным неуловимым свежим запахом цветущей черемухи.

Напившись вдоволь, Хабаров завалился набок. Остекленевшим взглядом он уперся в крутой берег и обомлел: под ледяным навесом, на проталине, у самой воды, в клубах выходящего из-под снега пара, цвели изумительной красоты голубые цветы Хрустальной Сиверсии. Их тонкие, хрупкие лепестки выглядели беззащитными среди снегов, льда и сорокоградусных морозов.

Хабаров приподнялся, встал на колени.

– Надо же! Ну надо же… – он тряхнул головой, будто не веря. – Я все-таки дошел… Я все-таки их нашел!

Он ликовал. Его смех отдавался эхом в верхушках кедров, точно стая белок, несся по ним все дальше и дальше, в глубь тайги. Вдруг он разом оборвал смех. Радость так же внезапно погасла. В его взгляде была теперь только боль.

– Зачем мне теперь эти цветы? Для кого? – от обиды на глаза навернулись слезы. – Для кого?!

Усталый, замерзший, полуживой, прошедший через ад одиночества, он больше не имел сил сдерживать себя. Сердце заколотилось где-то в горле, глаза налились яростью.

– Как же так? Как же так?! Как ты могла?! Почему твоя любовь кончается там, где кончаются слова? Зачем врать, лицемерить, играть со мной? Чтобы потом побольнее ударить?! А если я перед тобой беззащитен? А если я не могу с расчетом? Если я кидаюсь в счастье, в тебя , как со скалы в океан?! Как мне теперь жить?! Как мне эту жизнь вынести?! А-а?!

Он стиснул виски.

– Тихо. Не надо. Не могу. Я не могу…

Стоп!

В пахнущем цветущей черемухой воздухе вдруг раздался непонятный звук, похожий на звук камертона, и мир вспыхнул вдруг красками и задрожал, взволнованно и зыбко.

Он протянул руку к цветам, рука дрогнула, на мгновение замерла.

Нет, последние сомнения тоже были отброшены!

Он собрал превосходный букет этих дивных голубых, с прозрачными бутонами, точно хрустальных цветов. Собрал для нее.