Сиверсия - Наталья Троицкая

– Спокойно, Женя. Без нервов. За это просто убивать надо.

– Какая же ты дрянь! – сквозь зубы, захлебываясь бешенством, прошипел Лавриков. – Да такая подлая сучка мне даже как коврик у подъезда не нужна. Жаль, я женщин не бью. А то бы… Каждое слово тебе в глотку… Обратно… – он сжал кулаки. – Он же там… Там… А ты!

Все, включая секретаршу Серафиму, с немым укором и осуждением смотрели на Алину. В тишине, под прицелами взглядов, Алина обернулась к Сомову.

– Андрей Сергеевич, до Благовещенска небо чистое. Если не возьмете меня на самолет МЧС, я полечу обычным рейсом.

Сомов вздрогнул. Только сейчас он все понял. Он подошел, взял руку Алины, поднес к губам, поцеловал.

– Вы – великая женщина, Алина Кимовна… – он растроганно обвел взглядом подчиненных. – Да после таких-то слов я бы пешком в Москву пришел выяснять отношения! А еще вот ему, – он ткнул пальцем в Лаврикова, – ему морду набил бы! Честное слово…

– Мишаня! – Хабаров дернул Данилова за ногу.

Тот не отозвался. Полулежа в глубоком сугробе, он спал с блаженной улыбкой на лице. Хабаров тряхнул его, потом еще раз, еще.

– Рука! – вдруг вскрикнул Данилов и застонал.

– Замерзнешь, дубина! Двигаться надо.

– Такой кайф обломал… – Данилов зевнул и снова закрыл глаза.

Хабаров подполз ближе, стал растирать Данилову щеки, нос, уши, пальцы рук. Наконец Данилов вздрогнул всем телом, проснулся.

– Фу-у-у! Спал я, да?

Хабаров дал ему пинка.

Друг за дружкой, утопая в снегу, они поползли по направлению к лежавшему вверх хвостом, зажатому между кедров фюзеляжу вертолета.

Что произошло, Данилов не понял. Вдруг земля стала вращаться быстрее, он за нею не поспел, заскользил на брюхе вниз, крича от боли. Когда скольжение прекратилось, он со стоном перевернулся на спину, руками стал откапывать лежавший поверх него снег.

– Мишаня, ты как? – донеслось откуда-то сверху.

– Могилка готова!

Проделав в снегу отверстие для лица, Данилов осмотрелся. Оказалось, он свалился в заметенный снегом овраг, шириной метра полтора, с крутыми, почти отвесными откосами в человеческий рост. Данилов вдруг отчетливо осознал, что самому ему отсюда не выбраться. Его охватила паника.

– Черт подери! Саня! – что есть мочи крикнул он. – Мама моя… Что делать-то? Саня! – заорал он в истерике. – Б…! Е… в рот! Вытащи меня! Вытащи!

Лежа на снегу Хабаров смотрел на него сверху.

– Нет, ты видел блядство такое?! – выкрикнул, чуть не плача, Данилов, предпринимая безуспешные попытки подняться по склону.

– Ну, давай! Вытаскивай меня! Чего глядишь?!

Хабаров поморщился.

– Не ори, голова раскалывается.

– Может, тебе скорую вызвать?! – и Данилов опять нецензурно выругался.

Хабаров посмотрел на Данилова, потом на овраг, потом на место падения машины и еще горевшие мелкие обломки, втянул носом воздух, опять поморщился.

– Двоечник, что ж у тебя посадка-то с выключенным двигателем не отработана? Несущему винту надо резвей обороты давать, жестче выжимать из него подъемную силу! Скорость надо уметь гасить. Или ты ее или… она тебя.

– Ты вытаскивать меня будешь или нет?! – выкрикнул Данилов.

– Нет.

– Сука! Я тебя почти час искал, по снегу ползал! Да ты бы, зае…нец, замерз давно! – Данилов перешел на крик. – Я с ребрами, сломанными, тебя сюда тащил! Слезы от боли на кулак наматывал, а тащил! А мог бы в фюзеляже спрятаться, отсидеться. Замерзай ты, к чертям собачьим! Вытащи меня, немедля! Сам вылезу – порву!

– Все сказал? Теперь меня слушай. Разгребаешь снег в овраге под два лежака. Пока пурга сил не набрала и еще горят обломки, я таскаю лапник. «Ласточка» твоя лапника много насшибала. Лапник с полметра стелим на дно оврага. Сбитые сучья – наверх, как крышу. Въезжаешь? От «ласточки» твоей керосином воняет. Чуешь? Дымится она. Это не укрытие. В любой момент рвануть может. Я пошел. Посмотрю, что к чему. Снег разгребай.

«Пошел…»

Это было проще сказать, чем сделать.

Утопая по пояс в снегу, то и дело проваливаясь в засыпанные снегом ямы, натыкаясь на спрятавшиеся под снегом сучья, пни и кочки, продираясь сквозь кусты и опутавшие их лианы лимонника, Хабаров медленно продвигался к месту падения вертолета.

Он заставлял себя не думать ни о чем, кроме того, что должен сделать сейчас, сию минуту. Боль, и душевную, и телесную, он решил отложить на потом. Хабаров знал, что боль телесную он готов терпеть любую, а вот боль душевную… Он страшился ее. К ней он был не готов. Эта боль была много сильнее его. Невольно он вспомнил вдруг свою неуклюжую попытку уйти из жизни. Тогда он боялся. Было что терять. Сейчас терять стало нечего… Но прежде он должен увидеть ее глаза.

Шаг, сейчас еще один шаг, а сейчас еще…

Голова гудела. Лес и снег опасно покачивались.

Шаг, еще один шаг и еще…

Перед глазами заплясали радужные круги. Мириады колокольчиков звенели в ушах на разные лады. За глоток воды, холодной, обжигающе холодной воды, он бы отдал состояние!

Хабаров зачерпнул пригоршню снега, пожевал. Это не помогло. Его стошнило, буквально вывернуло наизнанку. Он отдышался. Обернулся к Данилову, но так и не смог его разглядеть. Он зачерпнул еще одну пригоршню снега, сплюнул и упрямо пополз дальше.

Зажатая между кедрами «ласточка» лежала метрах в двадцати от оврага, завалившись по диагонали на правый бок и на нос. Нос в нижней части был сильно деформирован, крепившийся на брюхе топливный бак поврежден, из него тонкой струйкой на снег текло горючее. Позвякивая на ветру обрывками дюраля, торчал обрубок хвоста. Лопастей не было. Без хвоста и лопастей вертолет был жалким и беспомощным.

У вертолета Хабаров остановился. Здесь сильно пахло горючим, однако фюзеляж пока огнем тронут не был. Справа и перед вертолетом горела мелочь, которой была усеяна поляна. Здесь же догорали остатки развороченной взрывом бочки с авиационным керосином. Очевидно, бочку, находившуюся в задней части салона, сорвало либо в тот момент, когда вертолет крутанулся, зацепив хвостом дерево, либо при падении. Вероятнее всего, последнее. От удара об интерьер салона стенка бочки была пробита, в результате чего салон вертолета был щедро облит горючим. Достаточно искры. Опасность возгорания и сильный запах авиационного керосина делали остатки фюзеляжа совсем непригодными для укрытия. Их, конечно, выбросило из машины раньше, еще на первом этапе, когда из-за повреждения хвоста вертолет швырнуло по нисходящей спирали, в противном случае Хабаров отказывался предположить, почему же они остались живы.

Он подтащил к горевшим остаткам бочки обрубки кедрового сушняка и сырой березы, сложил конусом. Полизав сушняк, огонь вспыхнул ярче, стало светлее.

Через разбитое остекление кабины, ползком Хабаров проник внутрь вертолета. В вертолете на левой боковой панели он нашел топор, который приметил еще на пути в таежную избушку. Топор он приспособил за спину, засунув топорище за ремень. Из ножен, закрепленных на ремне, он вытащил охотничий нож и им стал срезать обшивку сидений. Это не отняло много времени. Потом он поискал аптечку, но не нашел. Подобрал помятое ведро, запихнул в него ветошь, застрявшую под сиденьем пилота, и спецовку Данилова. Туда же сунул пустую жестяную банку из-под кофе, когда-то служившую Данилову хранилищем мелких гаек и болтов. Пальма! Он ухватился за ствол и выдернул ее из кадки. Кадку с землей осторожно просунул наружу, поставил в снег. Он уже было собирался вылезать, как вдруг обнаружил по-настоящему бесценную находку: аккуратно свернутый, пристроенный за задним пассажирским сиденьем брезент.

Именно из этого брезента они сделали подобие палатки. Сучьями прикрыв овраг сверху, они соорудили крышу, по крыше раскатали брезент, подоткнув его концы внутрь, спустив их по откосам оврага. Брезент по краям засыпали снегом. Дно оврага в несколько слоев устлали кедровым лапником.

Строительство было окончено, когда стало абсолютно темно, когда пурга уже показала свои первые клыки и совсем погасила роскошный костер, сложенный Хабаровым у разодранной бочки с горючим.

– Все, Саня! Не могу больше. Я спекся… – Данилов без сил свалился на лапник. – Худо мне. Тела не чувствую. Сдохнуть хочу…

– Раздолбай, брезент держи! Сорвет все! – прикрикнул на него Хабаров.

– Почему я держи?! Какого… ты сидишь?

Данилов подоткнул край брезента под себя, правой рукой ухватился за его трепетавший с наветренной стороны край.

– Снегом завалит, будет теплей и спокойней, – сказал Хабаров.

Сидя на лапнике, подсвечивая себе зажатым в зубах крохотным фонариком – брелоком от ключей, Хабаров сооружал примитивную печку. Замерзшие руки не слушались, и он то и дело пытался согреть их дыханием.

На небольшой лист обшивки он поставил консервную банку с насыпанной в нее землей из кадки с пальмой, бросил на нее кусок ветоши и поджог. Ветошь легко загорелась, а вслед за нею загорелся и керосин, которым была пропитана земля в банке. Пламя было небольшим, медленным и ровным. Хабаров протянул к огню руки. Было чертовски приятно!