Избранное - Борис Сергеевич Гусев

— Наша Валька где-то задымилась, — сказала Анна Ивановна.

— Господи, а что ей? Двадцать три года… Девчонка! — ответила мама.

В половине десятого легли спать голодные — ужин лишь раздразнил. Не спалось. Все-таки Новый год. Каждый думал о своем. Вдруг Анна Ивановна говорит:

— Товарищ начальник, ты спишь?

— Не сплю, Анна, — ответила мама.

— А он уснул?

Но Сережа тоже не спал.

— Слушайте, я такая стерва, — продолжала Анна Ивановны, — утаила целый сухарь… Помнишь, третьего дня нам вместо хлеба сухари выдали? И я запрятала под матрас… Давайте его съедим.

Она зажгла коптилку и разделила сухарь на три части. Сухарь был крепкий и вкусный, еще из довоенного хлеба.

— Вальке не оставили, но, я уверена, она сегодня сыта, у начпрода компания собирается… — сообщила Анна Ивановна.

— Я знаю, он и меня уговаривал, — рассмеялась мама.

— Так чего ж не пошла? Еще миндальничать — и нам бы с Сережей притащила чего-нибудь. Меня, старуху, не пригласили.

Вдруг, около двенадцати, стук в дверь.

— Кого еще несет? Для Вальки рано…

Анна Ивановна вышла в переднюю. Хлопнула дверь, послышались крики, поцелуи, потом вбежала радостная Анна Ивановна:

— Это Алеха мой! Вот угодил-то… Вставайте. Пировать будем…

Приезда Алексея Яковлевича Попова — мужа Анны Ивановны — ждали месяца два. Комиссар фронтового батальона балтийцев, он уже превратился в легендарную личность. «Вот Алеха приедет…» — повторяла изо дня в день жена его. И уж казалось, что, как он приедет, все тотчас перевернется.

Теперь она, счастливая, металась, разводила буржуйку, чтоб согреть кипяток, а Алексей Яковлевич в морском кителе сидел за столом и рассказывал…

— Алексей Яковлевич, ну как все-таки, удержим? — спросила мама, закуривая.

— Теперь уж удержим, — ответил он.

Сев наконец, Анна Ивановна оглядела стол и всплеснула руками:

— Алеха! А мы думали, что ты нам с передовой мешок с продуктами привезешь!

— Где ж, Анюта… У нас тоже паек…

— А что твой начпрод не ворует? Наш, госпитальный, ворует, такую морду отъел…

— Одного начпрода я отправил под трибунал… Нынешний как будто честный.

— Вот у нас на отделении сестра-хозяйка Степанида тоже такая же сумасшедшая… Сама, дуреха, голодная ходит и нас с начальником, вон, Аидой Петровной, голодом морит, — рассмеялась Анна Ивановна. — Ну, верно, вот мальчишке она раза два совала сахар. Было, Сережа?

— И еще раз в буфетную затащила и каши дала, — ответил мальчик.

— Посмела б она мне развернуться… Я б ее в двадцать четыре часа уволила, — сказала мама.

— Оставь, начальник, кому это нужно?

— Анна, но ведь в твоих руках пищеблок. Ты их контролируешь и следишь за каждым граммом… Уж молчала б!..

— Знаю я Анюту, — улыбнулся Попов.

Комиссар вдруг с беспокойством стал что-то искать на столе, потом взял командирскую сумку и там порылся. И озабоченно сказал:

— Анюта, а куда я дел шоколад? По-моему, я тебе отдал… Нам вместо сахара выдали…

И навсегда запомнил Сережа выражение лица жены комиссара. Спокойной гордостью засветилось оно вдруг:

— Вот он такой, мой Леха… По письмам знал о Сереже, сунул плитку мне: «Это мальчику». Да не бойся, Леха, не съем сама… Припрятала. Сегодня вон всего на столе, а завтра что? Ой, Алеха, ты меня даже в краску вогнал… Неужели ты мог подумать, что я сама сожру?

Однако она достала шоколад и заставила Сережу при всех съесть, несмотря на протесты мамы.

Шаги в коридоре. Дверь распахивается.

— Па-адъем! — звучно кричит старшина и скрывается.

«Па-адъем!» — несется из коридора.

Все. День начался. Григорий Иванович сидит на койке хмурый и с утра злой, вернее, строгий, и обертывает правую ногу теплой бумазейной портянкой. Делает он это тщательно, аккуратно. Чтоб ни одной складки не было. Не то что Ловейко. Тот всегда торопится, поглядывает на дверь, кряхтит, натягивая сапог за лямки. Натянет. Попробует встать. Не то. Снова кряхтит, стаскивает сапог… Григорий Иванович глянет и скажет:

— Эх, Иван! Худой из тебя солдат, не зря тебя наш лейтенант гоняет…

— Ладно, помолчи, — огрызается Ловейко.

— Да уж чего «помолчи». Пыхтит, пыхтит, как паровоз, а все без толку. Портянки не научился наматывать. А еще под Дубровкой был…

— А мы там, Гриша, вовсе сапог не снимали…

Вот Быков обернул одну ногу, чуть поднатужился и ловко всунул ее в кирзовый сапог. Притопнул. Опробовал на пятку, носок — не жмет ли. Все норма. Принялся за другую ногу. Обул и ее. Все у него размечено по минутам. Теперь он достает из тумбочки кисет, вынимает пачечку курительной бумаги, отрывает листок. Насыпал табак из кисета, но свертывать не стал, положил на тумбочку. Свернуть сигаретку — дело приятное, и он оставляет его напоследок, когда уже наденет гимнастерку и затянет ремень. Тогда свернет. Утрясет табак. И кончит красиво — закрутит, чтоб табак не высыпался. Уже скрученную цигарку снова положит на тумбочку и примется заправлять койку. А уже курить-то будет потом… ну, там… в скворечнике. А Ловейко, тот все суетится да поглядывает на Быкова — насколько, мол, тот опередил его. Хочет подкусить, а не знает как. Скажет:

— У тебя, Гриша, все как по конвейеру.

— Ладно, пыхти-пыхти…

Но Ловейко не успокаивается и, подмигивая Сереже, говорит:

— Что, Гриша, поджимает?

— Ух ты, Иван! Слепой, битый, а все заметит. Ты уж поди в пять утра отливать бегал…

— А ты видел?