Оружие возмездия - Олег Маркеев

— Вера, ты в чудеса веришь? — Вопрос вырвался сам собой, о чем Злобин тут же пожалел.

Жена с тревогой в глазах посмотрела на Злобина, интуитивно догадавшись, что вопрос как-то связан с работой мужа.

— Я восемь лет подряд наблюдала чудо. — Она поставила перед Злобиным чашку. — Завотделением однажды привел старичка. На профессора из старых фильмов похожего. Благообразный такой, с седой бородкой. Глаза лучистые и добрые. Я как раз женщину к выписке готовила. Неоперабельный рак в тридцать лет. Уже румянец во всю щеку.. — Она тяжело вздохнула. — Месяца два оставалось, дальше — агония. Старичок присел на край ее постели, взял за руку. Спросил, что ее так гнетет. А женщина уже смирилась с диагнозом, только боялась, что дочка-второклассница без матери останется. Об одном мечтала: чтобы дочка школу окончила и в институт поступила. А старичок заглянул ей в глаза и улыбнулся. Сказал, что рано помирать, если такое дело ее на земле держит. Лба ее коснулся и сказал: «Поступит дочка, тогда и уйдешь». Вера замолчала, отвернувшись к окну.

— Ну а где же чудо? — не выдержал Злобин.

— Ровно восемь лет прожила. Катя, ее дочка, у нас в кардиологии сейчас медсестрой работает. Учится на вечернем отделении мединститута.

— Вот это да! — Злобин чуть не выронил пирог. — Действительно чудеса.

— Старичок сказал: помощь свыше приходит тогда, когда ты сам уже не в силах помочь. Только надо биться до самого конца, пока не падешь духом от бессилия. Только тогда произойдет то, что написано: «Блаженны падшие духом, ибо утешатся». Чудо — это не везение, а утешение. Просто оно приходит, когда ты его уже не ждешь, поэтому и воспринимается как чудо.

— Странные мысли у твоего профессора!

— А он и не был профессором. Халат для солидности надевал. Больные врачам привыкли доверять, а не святым. Как наш завотделением с ним познакомился, не знаю. Но старичок тот святым был. Самым настоящим.

Злобин сделал большой глоток чая. Вера всегда подмешивала какие-то травы, каждый раз другие. Сейчас из кружки поднимался мятный запах с примесью какой-то душистой горечи.

«Дурак я, дурак! На сколько себя обокрал. Все боялся, что начнем друг на друга ушатами служебную грязь лить. А оказалось, можно по-людски поговорить о работе так, что на сердце легче становится».

Он накрыл ее пальцы своей ладонью, нежно сжал. Вера посмотрела на него с благодарностью и мягко улыбнулась.

Резкая трель телефонного звонка рассыпала тишину. Злобин болезненно поморщился, словно в кожу впились тысячи стеклянных иголок.

— Черт, не дадут поесть спокойно!

— Андрюша, рабочий день еще же не кончился, — мягко возразила Вера.

Удержала, положив руку ему на плечо, и сама пошла за телефоном.

— Если Дятел, скажи, я уже вышел! — крикнул вслед Злобин. Общаться с прокурором сразу же после обеда посчитал вредным для здоровья. Ничего хорошего услышать не рассчитывал. Самой худшей из новостей могло быть распоряжение передать дело Гусева в областную прокуратуру.

Злобин суеверно сжал кулак. «Господи, помоги! Дай еще сутки», — мысленно взмолился он.

Вера вернулась, неся телефон. Длинный шнур тянулся по полу.

— Какой-то мужчина. Голос незнакомый. Очень мягкий и интеллигентный, — предупредила она, протянув трубку.

Злобин недоуменно пожал плечами. В прокуратуре мягких голосов не было и особой интеллигентностью никто не страдал.

— Слушаю, Злобин, — строгим, «служебным» голосом представился он.

Иногда звук, запах, свет, проникший в сегодняшний день из далекого прошлого, заставляют время остановиться, и оно, словно срикошетив от невидимого препятствия, летит назад, в тот день, что прячешь в самом дальнем уголке памяти.

После первых же слов незнакомца Злобину вдруг почудилось, что травяной отвар в кружке пахнет талым снегом…

Обратный ход времени

Зима в Москве не время года, а сезонное обострение хронической болезни. Озноб, лихорадка и полный упадок сил. И тоска такая, что хоть вешайся. А в голове та же хмарь, что гнилой ватой забила небо.

Этой зимой Злобин с ужасом осознал, что окончательно спился.

Как всякий, кому жизнь прижала хвост, Злобин малодушно списал все на обстоятельства. «А как тут не пить!» — с апломбом заявляет тот, у кого еще хватает ума оправдывать себя. На следующем этапе они уже просто пьют. Молча и по-свински.

Если честно, обстоятельства, в которые попал Злобин вынести в трезвом виде было невозможно.

Перед следственной группой, в которую командировали Злобина, поставили задачу вогнать в рамки закона кровавый бардак у Белого дома и расстрел в Останкине. У историков это получается легче. Сказали победители, что штурм Зимнего дворца и арест законного правительства есть не государственное преступление, а благородный поступок лучших людей России, радеющих за счастье народное, — щелкнули пятками и написали. А у прокурорских мозга иначе устроены: им подавай состав преступления и доказательства вины. Как ни крути, а даже обывателю, далекому от юриспруденции, в этом деле было ясно — виноваты обе стороны. Только президент победил, а парламент проиграл. И теперь победитель приказал оформить сей позорный факт по закону. Наверно, перед потомками стало стыдно.

Средневековые князья для своих разборок, порой тянувшихся по сотне лет, любили привлекать отряды наемников-ландскнехтов. Чужаки не имели личных пристрастий, в дворцовых интригах не разбирались, дрались куда лучше, чем закормленная княжеская дружина, перекупить их можно было только оптом, а это не всякому было по карману. По исторической традиции, на расследование громких дел с явной политической окраской, Генпрокуратура бросала сводный отряд следователей-варягов из провинциальных прокуратур. Для многих это был единственный в жизни шанс получить московскую прописку со всеми вытекающими из нее жизненными благами, поэтому работали не разгибаясь и лишних вопросов не задавали.

А вопросы проклевывались, как гвоздь в сапоге. И не заметить невозможно, и победному маршу мешают. Например, почему единственный труп погибшего внутри телецентра в Останкине лежал в глухом коридоре, куда никак не могла залететь пуля, выпущенная с внешней стороны здания? И на кого повесить трупы, собранные внутри и по периметру Белого дома, если баллистики отстреляли все стволы, захваченные у оборонявшихся, и контрольные образцы не совпадали с пулями, извлеченными из тел погибших? Получалось, что оборонявшиеся ни в кого не попали.

Последней каплей стал заказ на сто расстрельных статей для арестованных, которые должны были обеспечить варяги. В Кремле, очевидно, крепко выпили за победу, если забыли, что сами пришли к власти в результате переворота. А может, трезво рассудили, что надо навсегда отбить у конкурентов тягу к переворотам, показательно казнив сто человек. Не всех, взятых в плен с оружием в руках, а ровно сто. Круглая цифра легче запоминается.

Узнав об этом, Злобин сорвался с тормозов. Пил он всегда. Как все, за компанию или для разрядки. А в Москве стал пить до черного отупения. Если бы не работа, пил бы круглые сутки. А так приходилось терпеть до вечера. Именно — терпеть, считая минуты до конца службы.

Кризис наступил в пятницу. Это он хорошо запомнил, потому что выезжал на следственный эксперимент и так промочил ноги, что к концу дня уже тряс озноб. Кто-то предложил «принять для сугреву» прямо в машине. Злобину хватило ста граммов. В себя пришел в гостиничном номере. Оказалось, воскресным утром.

В номере стоял тягучий смрад вчерашней ударной пьянки. На столе засыхала растерзанная закуска, густо посыпанная пеплом. Окурки мокли в жирных тарелках. Пустые бутылки выстроились в углу. Пластмассовая бутыль «Очаковского» мерзла на подоконнике. Желтой жидкости в ней осталось меньше трети. Наверное, кто-то сердобольный оставил на опохмелку.

Кто именно, Злобин не знал. Потому что не мог вспомнить, с кем и сколько выпил. Благо дело, что в ведомственной гостинице чужих не было. А свои расслаблялись таким же образом каждый вечер.

За окном медленно занимался зимний день. Серые тени вытягивались по полу. Злобин лежал, не имея ни сил, ни желания пошевелиться.

И тогда он познал, что такое смертная тоска. Бывает такое прояснение сознания, когда заколыхнется сердце и словно ледяной ветер пройдет насквозь. И слова приговора слышишь внутри себя, как глас свыше. Строгий и непреклонный. Потом можешь опять врать себе, юлить и прятать страх за усмешкой, но ничего уже изменить не сможешь. Как говорят летчики, точка возврата пройдена, назад ходу нет, остается только лететь вперед, чтобы, когда кончится топливо, штопором уйти вниз.

Злобин отчетливо понял: что-то сломалось внутри. Какая-то очень важная деталька, маленькая и хрупкая. Не выдержала нагрузки и хрустнула. Он не раз наблюдал, как за месяц-другой человек превращается в больное животное. Всегда хорохорился, что его здоровья хватит до конца жизни. Оказалось, нет. До конца дней теперь придется страдать. То от водки, то без водки. В кодирование, торпедирование и прочие ухищрения он не верил. Это лишь отсрочка приговора, который уже не изменить.