Методология истории - Александр Лаппо-Данилевский

Само собою разумеется, что нельзя успешно пользоваться вышеуказанным методом систематической интерпретации, т. е. по возможности точно установить место возникновения или, по крайней мере, место нахождения источника без помощи исторической географии и исторической топографии[342]. В том случае, когда при нахождении вещественного остатка культуры, положим, какой-либо вещи в данной могиле или какого-либо памятника письменности в данном фонде, деле, или сборнике место его нахождения точно отмечается, задача уже отчасти решена; но в тех случаях, когда столь нужной предосторожности своевременно не было принято, приходится разыскивать местонахождения изучаемого предмета; исторические предания еще чаще остатков культуры нуждаются в таком же определении. В случаях подобного рода место возникновения источника устанавливается по разным косвенным признакам, например по материалу, особенностям техники изучаемого памятника, по языку и палеографическим признакам, по стилю, по формам делопроизводства той канцелярии, из которой данный источник вышел, или по литературным приемам, наконец, по упоминаемым в данном источнике географическим названиям известной местности, именам лиц, в то время живших в ее пределах, и проч.

Во многих случаях знание фактов, уже предварительно добытое путем изучения других источников, также служит для интерпретации данного источника: такие факты могут иметь отношение к его генезису или становятся известными и через его посредство, например, в тех случаях, когда сведения о факте, который уже отчасти знаком на основании других, предварительно изученных источников, черпаются и из данного источника. Следует иметь в виду, что в обоих вышеуказанных случаях факты, знание которых оказывается пригодным для интерпретации данного источника, могут быть и не вполне однородными с теми, о которых историк узнает из данного источника, а только сходными или связанными с ними; тогда сравнительное изучение фактов, уже известных, с теми, о которых историк узнает из изучаемого им источника, тоже становится средством для его понимания. В некоторых случаях содержание источника получает достаточно вразумительный смысл лишь после такого сопоставления; историк прибегает к нему, например, при чтении первой главы «Анналов» Тацита: без некоторого знакомства с переменами, происшедшими в римском государственном строе того времени, он едва ли может правильно толковать ее содержание.[343]

Систематическая интерпретация получает особого рода оттенок в тех случаях, когда толкователь исходит скорее из состояний сознания того общества, к культуре которого он относит данный источник, чем из «фактов»; он принимает во внимание, например, идеи о справедливости, об «общем интересе» или об «общей пользе» в том общепризнанном смысле, в каком данная социальная группа понимала их. С такой точки зрения историк интерпретирует, например, юридический акт, укреплявший сделку между двумя из ее членов, если общая воля их недостаточно ясно проявилась в нем[344]; в аналогичном смысле он принимает во внимание и более узкие интересы данной социальной группы, положим, клерикально-партикуляристические интересы некоторых итальянских, швабских и саксонских летописцев для толкования их известий об императоре Генрихе IV.

Следует заметить, наконец, что и то отношение, какое данная общественная группа обнаружила к источнику, может служить для его толкования: с такой точки зрения историк интересуется тем, как современники понимали данный источник, что именно они ценили в нем и т. п. При изучении «Илиады» и «Одиссеи», например, он, конечно, изучает сопровождающие их схолии, хотя бы они были и несколько позднейшего происхождения; при толковании творения Тита Ливия он пользуется теми отзывами, которые Тацит высказал о его характере, и т. п.[345]

Само собою разумеется, что вышеуказанные положения можно применять и к интерпретации отдельных частей источника, например отдельных слов памятника письменности, даже такого, в котором они должны были бы употребляться в возможно более общепризнанном смысле. Правильное толкование, положим, частного акта зависит иногда от знания диалектологических особенностей и местного значения тех слов, которые употреблены в нем; правило подобного рода применяется и в современном учении о юридической интерпретации частных актов, в особенности духовных завещаний, а также тех обоюдосторонних сделок, контрагенты которых принадлежат к одной и той же местности. Слово masure в нормандском акте, например, употребляется в таком значении, какое оно не имеет в общепризнанном литературном языке французов: оно может означать деревенское жилище, «окруженное двором, засаженным фруктовыми деревьями», а не обветшалую постройку, готовую развалиться, или «то, что осталось от развалившейся постройки». Слово рубль в новгородских летописях и других памятниках обозначает ценность, вдвое превосходящую ту, которая под тем же названием известна в московских источниках.

Вместе с тем нельзя не заметить, что в зависимости от данного круга понятий и отношений, слова источника могут получить иногда особое техническое значение, понятное лишь в такой именно связи: вопреки обычному словоупотреблению термин fruit (ср. лат. «fructus»), например, в современном французском праве может обозначать и естественные продукты почвы, и наемную плату, и прибыль с капитала; выражения posterité или descendants, напротив, не применяются для обозначения незаконнорожденных детей; слова князь и княгиня в русских свадебных обрядах часто употребляются для обозначения жениха и невесты.[346]

Впрочем, историк пользуется тем же методом систематической интерпретации в еще более ограниченном смысле, в тех случаях, например, когда он принимает во внимание не более или менее цельное состояние культуры, а собственно говоря, только другие источники в их отношении к данным. Историк интерпретирует некоторые роды источников при помощи других, хотя бы они и не были реально связаны между собою: данные «праязыка» индоевропейцев, например, он может толковать, принимая во внимание другие остатки культуры или первобытных, или даже современных «дикарей»[347]. В большинстве случаев, однако, историк пользуется для такой цели источниками, более или менее реально связанными между собою общностью культуры: он стремится понять, например, «немые» остатки культуры при помощи исторических преданий, или обратно, и т. п. Вообразим, что историку попалось украшение в виде змеи, кусающей себе хвост; лишь принимая во внимание известия (тексты) о космогонии Египта, Халдеи, Греции и Индии, по которым Земля представляется окруженной океаном или небесною рекою, окружное течение которой сравнивается со змеею, он может высказать догадку, что под вышеназванным украшением надо разуметь символ Вселенной[348]; или положим, что он на основании анализа данной монеты узнал, сколько в ней примеси, но отсюда он еще ничего не может заключить о том, какова была ее нарицательная стоимость: для того чтобы судить, в какой мере монета была фальсифицирована, ему нужно знать, почем она условно ходила, т. е. обратиться к ее легенде, к исследованию известий о ценах золота и серебра, к изучению современных указов и распоряжений, установивших принудительный курс монеты по нарицательной ее стоимости, к переписке или мемуарам о таких переменах и т. п.[349] Нередко исследователь понимает и данные исторического предания при помощи соответствующих остатков культуры; он сопоставляет, например, известия новгородских летописей об отношениях между Новгородом и князьями с подлинными договорами Новгорода с теми же князьями или рассказ Оттона Фрейзингенского о Вормском конкордате с соответствующим актом конкордата, благодаря чему лучше понимает самые документы и т. п. В других случаях историк может ограничиться одним родом источников: имея в виду, например, закон, он толкует темные выражения написанного согласно с ним акта; принимая во внимание, положим, влияние римского права после появления «Constitutio Antonina» на составление греческих частноправовых документов в Египте, он, с такой точки зрения, может понять и ту стипуляционную клаузулу, которая встречается в них, даже в тех актах, где она совершенно неуместна, например в духовных, и т. п. Вообще, историк гораздо лучше понимает и произведения литературы (в широком смысле), принадлежащие к данной культуре, если рассматривает их в отношении друг к другу: замечая, например, «высокий» стиль трагедии Эсхила, оды Пиндара и речи Фемистокла или возвышенный и изящный стиль произведений Софокла, Лизия и Фукидида, или несколько изнеженный стиль Эврипида, Исократа и Ксенофонта и т. п., он пользуется некоторыми общими данному стилю признаками для интерпретации каждого из соответствующих ему произведений одного и того же состояния культуры.[350]