Русь. Том I - Пантелеймон Романов

— Да, ты совсем хорошо живешь! — сказал с некоторым удивлением Валентин, когда хозяин появился на террасе с полной миской меда и, заметив впечатление, произведенное на гостей его подругой, улыбнулся.

— Ну, садитесь, прошу, — сказал хозяин, стоя позади стульев у стола, потирая руки и пробегая глазами по приборам.

— Не опоздать бы нам.

— Ничего. Успеем десять раз. Лучшая охота начинается с четырех часов. А сейчас только половина третьего.

— Сейчас подкрепимся, а потом на болото, — говорил Александр Павлович.

И когда выпили крепкой зеленоватой настойки, пробежавшей горячей струйкой по всем членам, стали с вилками в руках приглядываться к закускам и выбирать, куда бы ткнуть вилку.

— Наморимся как следует, — продолжал Александр Павлович, наливая по другой, — намокнем, уток настреляем и опять сюда, обсушимся и уж как следует приналяжем. А аппетит такой явится, что беда! Вот чем хороша охота на уток.

— А на дупелей разве плохо? — сказал Авенир. — Выйдешь осенним утречком, когда над полями туман легкий стоит, как пойдешь по мочежинкам, около жнивья, как начнут вылетать, только знаешь — пощелкиваешь. А кругом осенняя природа, желтые листья… Лучше нашей осени нету! Да у нас и все времена года хороши. Правда, Валентин? — Но сейчас же, как будто с некоторой обидой и разочарованием, прибавил: — Ну, тебя-то, специалиста по Уралу, положим, ничем не удивишь.

— Нет, и тут хорошо, хорошо.

— Правда, хорошо? — подхватил, загоревшись, Авенир.

Александр Павлович поглядывал на них, улыбался то одному, то другому и в то же время смотрел, чтобы рюмки гостей не стояли долго пустыми.

— Наморишься, — продолжал Авенир, — и с полной сумкой идешь домой, такой счастливый, что ничего тебе больше на свете не надо.

— Тут в самый раз выпить рябиновочки и закусить всякими благодатями, — подсказал Александр Павлович, улыбаясь и наполняя рюмки рябиновой настойкой.

— А на зайцев! — сказал Авенир. — В октябре, как листья начнут осыпаться да озими закудрявятся, — сейчас пару борзых, рог за спину, сам — на лошадь, — и несешься как черт. Летаешь, летаешь, и только к вечеру домой. А за спиной болтается пара зайцев.

— Тут в самый раз полыновочки… — сказал Александр Павлович, — согревает очень хорошо. — И налил всем полыновочки.

— Не опоздать бы на охоту, — сказал кто-то.

— Не уйдет, еще половина третьего, — заметил хозяин, бегло взглянув на стенные часы.

А потом, когда выпили померанцевой, ярлык которой хозяин показал всем, прежде чем налить, тут и пошла подаваться всякая серьезная снедь: и свежие со сметаной русские щи, и пирог к ним с поджарившейся корочкой, пропитанной горячим маслом, которое еще шипело и пузырилось в ноздреватой корке.

— Русский человек велик тем, — сказал Авенир, — что он ест и пьет, как ни один народ в мире, но он никогда не забывает…

— Чего?

— Своей великой миссии. И она давно была бы выполнена с одного маху, если бы…

— Что, «если бы»?

— Если бы иначе сложились обстоятельства, — ответил Авенир, сморщившись от горчицы, которой много хватил. Потом, оправившись, продолжал: — Кто виноват? Мы сами. Этого опять ни один народ, кроме русского, никогда про себя не скажет. Нигде не найдешь такого мужества и честности, чтобы сказали это так, как мы. А мы скажем. Да, мы все виноваты. И ты, Валентин, виноват, — говорил Авенир, стараясь чокнуться с Валентином, но какая-то невидимая сила все отводила его руку в сторону, и он попадал мимо Валентиновой рюмки, — Мы только ждем часа, и тогда широкий простор великой земли, погруженной в непробудный сон…

Разговоры, перешедшие из узких пределов охотничьих вопросов на широкий простор великой земли, показывали, что померанцевая оказалась доброй настойкой. А когда на стол подали жареного поросенка с гречневой кашей, а за ним утку с картофелем, плававшую на огромной сковороде в собственном жиру, тут настроение поднялось еще больше.

— За благополучное окончание ваших дел, — сказал Александр Павлович, обращаясь к Митеньке Воейкову, — дай бог найти покупателя хорошего.

— Покупатель уже есть, — сказал Валентин. — Владимир, к которому мы сейчас едем.

— Выпьемте за Владимира! Это настоящий русский человек, — крикнул Авенир. — И раз вы с ним сошлись, через два дня все к черту кончите.

— Надо выпить еще за здоровье Петруши, — сказал Валентин, у которого уже покраснело лицо и лоб стал чаще собираться в складки, отчего он смотрел, немного наклоняя вперед голову.

Все с удовольствием и искренностью выпили, желая Петруше здоровья, которое у него по всем видимостям и без того было хорошо, на что ясно указывала его несокрушимая шея, напиравшая толстой складкой на затылок.

Петруша, сколько ни пил, все так же оставался молчалив. У него только в таких случаях появлялась какая-то медлительность в движениях, и, кроме того, он обыкновенно откладывал в сторону нож и вилку и пускал в ход руки, чтобы дело было вернее.

Под конец, когда языки говорили уже не то, что хотелось их обладателям, и у каждого появилось желание выложить всю душу перед тем приятелем, около которого случайно сидел, обругав при этом всех остальных, на столе появился какой-то особенный граненый графинчик с зеленой густой влагой.

Хозяин, неверной рукой наливая ее тонкой, как сироп, струйкой в маленькие рюмочки и мимо них, на скатерть, говорил, что это его изобретение.

Держа над протянутой к нему рюмкой графинчик, он начал объяснять состав изобретения и объяснял его до тех пор, пока кто-то из гостей не почувствовал, что у него на коленях мокро. Тут увидели, что в графинчике не осталось и половины, а через стол тек ручей.

За обедом так засиделись, что когда мутнеющими глазами оглянулись кругом, то заметили, что солнце вопреки часам, показывавшим половину третьего, перешло уже на запад. Тогда только посмотрели более внимательно на часы и сообразили, что они стоят.

— Если бы не нужно было ехать на Урал, — сказал Валентин, обращаясь к хозяину, — на всю жизнь остался бы с тобой на твоем хуторке.

— Оставайся. Эх, друг, бросай Урал и все… Ну их к черту!..

— Пироги бы ели, — сказал Валентин.

— И пироги…

— Пчел бы разводили…

— И пчел… Эх, хороший ты человек!

Александр Павлович пошел поцеловаться с Валентином, но по дороге задержался около другого и забыл, куда шел.

— На охоту не попали, зато скорей к Владимиру попадем, — сказал Валентин. — Ну, едем дело кончать. А Александру Павловичу на заседание нужно.

XLVIII

Когда состоялось четвертое собрание Общества, о восточных делах почти не говорили. Газеты уже стали печатать об этом мелким шрифтом, как о деле, которое готовится перейти в область предания.

Поэтому все внимание Общества было посвящено делам.

Ужасающие результаты отсутствия единства сказались в первое же время, как только Общество перешло от слов к делу.

Помимо раздробления на многочисленные партии, помимо многословия и проч. и проч., была еще одна болезнь: это — огромная наличность людей индифферентных, которым было все равно.

Эта категория людей наполняла все партии. Отношение их к делу было таково: если затеяли это Общество и пригласили их, что же, доброе дело. Они приехали и раз, и другой. Сами они не имели никакого курса, но от участия не отказывались.

Это происходило оттого, что у них не было своей резко выраженной воли, которая бы смело и твердо заявила о своем безразличии по отношению к общественным делам и в особенности к делам ни на что не нужного им Общества. И потом оттого, что они все были совестливые, добрые и мягкие люди, и им было как-то стыдно, что у них по данному вопросу нет никакого своего мнения. А кроме того, не хватило мужества отказать своим добрым знакомым, которые просили их о поддержке.

И если у таких добрых и мягких людей знакомые принадлежали к правой партии, они тоже принадлежали к правой партии. Если к левой, то и они к левой. Или, по крайней мере, сочувствовали ей.

Это большинство было мягко, лениво, скоро загоралось под влиянием совершенно, в сущности, безразличных для них вопросов, в особенности если докладчик по этим вопросам обладал даром слова и действовал на чувства.

Но эти люди, скоро отзываясь на все, скоро и охладевали к тому, чему несколько дней назад с жаром и подъемом аплодировали.

Благодаря этому, при первых же деловых шагах в общественной машине стали замечаться перебои, остановки, а то и вовсе разладица.

Может быть, это в значительной степени происходило от недостатков центральной воли, т. е. от недостатков самого Павла Ивановича. Он как-то не мог держать в руках крепко вожжи. Поэтому каждый дул во что горазд.