Том 12. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Это было, может быть, и странно, но Леня смотрел на нее неотрывно, прочерчивая в воображении около нее тот самый таинственный аппарат, о котором только что услышал.

Он отлично знал, что аппарат этот ни в коем случае не может быть стеклянным, что это отнюдь не соединение реторт и колб, что он, конечно, плотен и не прозрачен, и в то же время именно прозрачными стеклянными стенками он как-то рисовался весь там, на соседней скамейке, около этого красивого, спокойного женского лица.

В мозгу Лени кипела лихорадочная работа: ведь он сколько времени уже думал сам о каком-то подобном аппарате, отнюдь не стеклянном, конечно, и в то же время вот теперь стеклянные, — потому что прозрачные — плоскости располагались то в виде куба, то в виде призмы с шестью, восемью, десятью гранями, но в середине их неизменно вписано было это спокойное и прекрасное женское лицо.

Счищенный с аллеи снег лежал грязноватым, но мирным, будничным сугробом за спинкой зеленой скамейки, на которую оперлась она таким здоровым и спокойным за свое здоровье телом. Синицы-московки, очень заметные на темных, влажных ветках и явно обрадованные теплом среди зимы, оживленно показывали свои акробатические штуки как раз невысоко над ее головой. И вот уже Лене представилось все это: и уголок парка, и синицы-московки, и рыжеватый снег, и темные, влажные ветки деревьев, и зеленая скамейка, и индигово-синяя, неразборчивая в линиях и пятнах толпа в движении, и совершенно спокойная — она, вот эта женщина, с большим прекрасным лицом, — в продолговатой четырехугольной раме, как картина, сделанная темперой — красками, которые не жухнут, не меняются, не поддаются времени.

Такое забытье, — а это было действительно какое-то забытье, погруженность, отсутствие, — продолжалось несколько минут, и в это время говорила что-то около, рядом с ним, Лиза, но он не вслушивался и ничего не слышал.

И вдруг она дернула его за руку и, когда он обернулся, спросила тихо, но выразительно:

— Ты что это, а? Ты что на нее все смотришь?

Он пригляделся к Лизе и не узнал ее: глаза у нее стали совсем ромбические, белые, какие-то раздробившиеся и колкие, как битое стекло, лицо пожелтело и собралось в какие-то упругие желваки. Он даже отшатнулся испуганно: кто это?

— Ты что на нее так смотришь? — повторила она как будто вполголоса, но это отдалось в нем, как истерический крик.

И в несколько длинных мгновений, когда он смотрел на эту невиданно-новую, сидевшую рядом с ним Лизу Ключареву, он понял, что если и начиналось между ним и ею какая-то близость, точнее — только мерещилась возможность близости, то вот она сразу рухнула сейчас.

Та, другая, незнакомая, со спокойным лицом и синицами-московками над нею на голых ветках и рыжеватым снегом около скамейки, — она исчезла, как видение, встала и смешалась с толпой; он на мгновение взглянул туда, в ее сторону, — ее уже не было, и тех двоих с нею — тоже, там сидели другие, а эта, Лиза Ключарева, вот тут, около, видимо изо всех сил сдерживалась, чтобы не вскрикнуть так, что сразу собралась бы толпа. Она вздрагивала тонкой сведенной шеей и острым искривленным подбородком, а эти колкие белые глаза были пока еще сухи, но слезы, — как представлялось Лене, — уже доплескивались к ним, виднелись где-то совсем близко, вот-вот прорвутся, хлынут и затопят.

Он встал, чтобы заслонить ее от толпы, взял ее за обе руки и сказал тихо:

— Что ты? Что с тобою?.. Лиза! Вставай, пойдем… Вставай и пойдем.

Он поднял ее, взяв под локти, и осторожно повел в шаг идущей толпе. Она шла, вздрагивая крупно и не отнимая платка от глаз.

Для дипломной работы Леня выбрал исследование донецких углей на коксуемость, и то, что его командировали от коксовой станции в Донбасс за пробами углей, как нельзя лучше совпало с его личной задачей. Командирован он был представителем Главнауки. Ездил с ним вместе от Коксостроя некий Пивень, увесистый человек с толстым сизым носом, и экономист Моргун, который страдал тиком и делал при разговоре изумительные гримасы после каждого десятка слов.

С ними Леня побывал в Гришине, Рутченкове, Енакиеве, Сталино, везде собирая сведения о шихтах, какие идут на коксование, и ведя строгую запись увозимых с собою проб угля.

В Горловке он отыскал Шамова; тот жил при заводе, который уже заканчивали: на нем утверждали последние коксовые установки.

И первое, что спросил Леня у Шамова, было:

— Ну, а этот вот, ты писал, аппарат Копперса, — он где у тебя?

— А-а, загорелось ретивое? — хлопнул его по спине Шамов. — Да, брат, аппаратик любопытный. Только у меня его, конечно, нет, — он у немцев. Называется он трайб-аппарат Копперса.

— Трайб-аппарат?.. Хорошо… А он у них как — засекречен?

— Немцы, конечно, своих секретов выдавать не любят, но-о… поскольку фирма того же Копперса строила наш завод, то должна же и пустить его, а для этого пробовать на своем аппарате наш уголь, — так?

— Не иначе. А ты был при этих пробах?

— Непременно. Да ведь аппарат по существу простой, только…

— Что «только»? — очень живо спросил Леня. — Химический подход или физический?

— Вот потому, что подход физический, он дает результаты весьма приблизительные, этот трайб-аппарат.

— Приблизительные?

— Да… И я бы сказал, что это не решение задачи кокса, нет, брат. Особенно с нашими углями. У нас что ни уголь, то имеет какую-нибудь особенность. Этих особенностей трайб-аппарат учитывать, оказалось, не может… Очень он груб и прост для наших углей… Что? Отлегло от сердца?

— Ну вот, чепуха. Что же, ты в самом деле думал, что я… — толкнул его Леня.

— Но если ты не перейдешь на химический метод решения, все-таки ничего у тебя не выйдет. В этом уж я теперь окончательно убедился.

— А трайб-аппарат посмотреть нельзя?

— Я тебе начерчу его, если хочешь… Пустяки… Простей лаптей. Вот цилиндр, а в нем железная трубка…

И Шамов бойко принялся вычерчивать разрез аппарата, четко и точно, взвешенными словами давая свои объяснения к чертежу. Когда же Леня сказал, что все он отлично понял и что это действительно просто, Шамов добавил:

— Копперс как строитель заводов коксохимических интересовался собственно чем? Не превышает ли уголь пределов нагрузки на стены печей, то есть не вспучивается ли так, что может деформировать стены, во-первых, и, еще больше, не может ли забурить печь, во-вторых?

— А мы чем интересуемся? Не тем же ли самым? — не понял Леня.

— Нет, не тем… Главное, не так. Он заинтересован в том только, чтобы завод сдать как годный к эксплуатации, а мы — в том, чтобы этот завод работал у нас без перебоев, — это большая разница, конечно. Вот завод выдал серию печей — отлично. Вот завод выдал все печи без забурения — еще лучше. Мы завод приняли. Фирма денежки получила — и до свиданья. А у нас потом забуряются печи сплошь. Почему? Потому что уголь не однороден, это тебе известно, конечно. И вот, насколько я присмотрелся к этому аппарату, он дает только три показателя: черта пошла вверх, потом упала низко — первый показатель. Что он значит? Значит он, что уголь при коксовании будет пучиться и может попортить стенки, но коксуется хорошо. Затем — черта идет вот так, как волна, а хвост низко не опускается — второй показатель. Значит он, что уголь плохой: будет очень пучиться и забурять печь. И, наконец, третий показатель: черта самая скромная, в гору не лезет, а норовит скорее опуститься вниз; это — самый хороший уголь, и кокс будет выдаваться как малина. Однако найди поди такой уголь. Подобрать шихту по этим данным можно? Ни в коем случае.

— А идея все-таки хорошая, — пробормотал Леня.

— Куцая.

— То есть не охватывает всех углей, но вот видишь — отмечает же, насколько вспучивается уголь при коксовании.

— То есть приблизительно указывает, сравнительно с другим сортом угля указывает, сколько в нем битума, больше ли, меньше ли, а сколько именно?

— Да это совсем и не нужно, сколько именно.

— Ну, этого уж ты мне не толкуй.

— А идея все-таки здоровая. Все ведь постигается путем сравнения… А тут сравниваются целых три типа углей.

— Да, если бы их только и было, что три типа, а не триста двадцать три, например.

— Однако аппарат этот может здорово помочь в их классификации.

— В том-то и дело, что ничуть, ни вот на столько не помогает, — и Шамов показал ноготь мизинца.

Когда Леня увидел аппарат Копперса, то быстро прикинул его размеры снаружи и размер металлического стакана внутри, куда насыпался истолченный в порошок уголь; острым и цепким глазом человека, привыкшего все делать своими руками, схватил — что, куда и как прикреплено и из чего сделано, и, наконец, сказал Шамову тихо, но убедительно:

— Знаешь, что?.. Через неделю я все объеду, где тут, в Донбассе, мне нужно еще взять пробы, а через две недели у меня на столе, на нашей коксовой станции, будет стоять точь-в-точь такая штука.