Цивилизации - Фелипе Фернандес-Арместо

Его нельзя преобразить так же легко, как земной ландшафт, нельзя покрыть городами, хотя остатки кораблекрушений способны образовать плавучую жилую поверхность на воде или под ней; некоторые живущие в лодках народы и впрямь создают флотилии, которые уместно было бы называть морскими городами или по крайней мере морскими поселениями, пока их не рассеет порыв ветра или необходимость поиска пропитания и убежища. Люди, живущие в море постоянно — а не использующие его время от времени для охоты, миграции, эксплуатации, торговли или войны — должны приспосабливаться к окружению, а не преобразовывать его в своих целях. Как место обитания море подобно пустыне (см. выше, с. 57–112) — и даже превосходит ее суровостью: оно требует сотрудничества, и его нельзя покорить.

Когда перед Первой мировой войной Уолтер Грейндж Уайт служил капелланом в Мергуи в Британской Бирме, он подружился с самым северным морским народом Малайзии, которых называет так, как они называют себя сами, — мокенами. Он восхищается ими и симпатизирует им, но признает их образ жизни нецивилизованным. Согласно критериям, принятым в этой книге, мокены представляют антитезис цивилизации: полностью подчиняются природе, зависят исключительно от ее милости. У отдельных общин есть «база» на побережье, в укромных гаванях, или на необитаемых островах; там есть хижины, где можно укрыться в случае необходимости. Но у большинства — на тот период Уайт определял их численность в пять тысяч человек — нет иного дома, кроме лодки, и они буквально всю жизнь проводят в море. На берег они выходят только для торговли, постройки или ремонта лодок и — весьма любопытно — погребения мертвых, которых они не доверяют волнам. В юго-восточной Азии есть немало народов, которые в море как дома; но большинство, вроде племени буги с Сулавеси, прославленного на западе своей способностью приспосабливаться к морю, в сущности в море новички; это крестьяне, которых сильно тянет в море[801]. Но оран лаут в Малайзии — морской народ в полном смысле слова; самым решительным приверженцем морского образа жизни среди них была община мокенов, описанная Уайтом.

Их скромность и героизм тронули Уайта. Семья — от шести до двенадцати человек — живет в лодке-долбленке в двадцать пять футов длиной, с закругленными помещениями с обоих концов: такая форма как будто специально предназначена для того, чтобы волны подбрасывали обитателей верх и вниз и препятствовали им передвигаться с большей скоростью. Защиту от волн давали длинные пальмовые стволы, уложенные горизонтально и скрепленные смолой; они образуют борта высотой несколько футов. Палуба из перевязанных стеблей бамбука покрывает почти всю лодку, есть только отверстие для вычерпывания: набравшуюся воду вычерпывают руками или в более благоприятных условиях — бутылкой из тыквы. На палубе — крытая пальмовыми листьями небольшая хижина, куда можно заползти и лечь; это единственное убежище. Если есть возможность, в отверстие посреди палубы вставляют мачту и поднимают парус из пальмовых листьев с оснасткой из плетенных из травы веревок. Чаще же продвижение осуществляется на веслах, укрепленных в веревочных уключинах. Единственное орудие мокенов для ловли рыбы — гарпун в форме копья с костяным наконечником, потому что мокены не снисходят до использования сетей или ловушек; то, что нельзя ударить гарпуном, приходится собирать со дна или скал. Поэтому единственная рыба, которую едят мокены, — полосатая зубатка (она чересчур медлительна и потому уязвима), едят и ракообразных, за которыми приходится нырять или лазить. Даже в лучшие времена на подобной пище долго не протянешь, поэтому приходится менять рыбу и раковины на рис. Для приготовления деликатесов разжигают огонь; на палубу, чтобы она не загорелась, наносят слой земли; над огнем вешают котел. Для удобства у каждого члена семьи на палубе есть своя циновка, на которой сидят или лежат.

С подобным поистине минимальным оснащением мокены весь год проводят в море, на которое обрушиваются непрерывные бури. Бенгальский залив — одно из самых неспокойных мест, где развито мореплавание; это залив моря, в котором плавал Синдбад, где перемена ветра могла разорить или принести богатство и где согласно тексту середины XX века экипажи китайских джонок не могли продержаться без крепких напитков[802]. Здесь «цивилизованные» морские бродяги рассказывают о кораблекрушениях истории длиной в мачту своего корабля. Морской народ переносит проливные дожди и тайфуны, которые приходят каждый год летом; в это время оран лауты неделями почти не спят и почти не способны добывать пищу. Когда море успокаивается, приходится считаться с малайскими пиратами; в таких обстоятельствах лучшая защита, наиболее рациональная стратегия выживания — бедность. В воде, на которой живут оран лауты, множество акул, так что когда моряки готовят рыбу, отбросы оставляют на дне лодки: бросить их за борт значит привлечь постоянное общество свирепых хищников. Жизнь на кабангах проходит в атмосфере гниения.

У этих людей есть два вида науки: во-первых, умение строить лодки и знание необходимых для этого материалов; и во-вторых, как замечает Уайт, «они знают о рыбах и раковинах все, что можно узнать путем наблюдения»[803]. Искусство их сводится к плетению циновок, да и те обычно делаются одинаковыми и почти без украшений. Танцы и музыку — они традиционно играют на бамбуковых флейтах — ко времени, описанному Уайтом, они почти забросили, объяснив ему: «Наше время — время печали». Зависимость от природы, по существу, не оставляет им времени ни для чего другого. Они живут в море и радуются жизни, но не утверждают, что выбрали эту жизнь добровольно. Они утверждают, что были процветающим народом крестьян, но вторжения с севера, из Бирмы, и из Малайзии, с юга, заставили их переселиться в море. Они уходили все дальше на острова, спасались в лодках, когда приходили захватчики, и наконец совсем оставили берег. Их самоназвание буквально означает «потонувшие в море»[804].

Опыт морского народа Малайзии — крайний случай использования моря как мизансцены цивилизации. Вывод напрашивается. Роль моря в истории цивилизации ограничена двумя аспектами: во-первых, моря становятся дополнительным источником продуктов и материалов для сухопутных общин, живущих на берегу; во-вторых, моря служат коммуникации между цивилизациями. Под «морской цивилизацией» я понимаю цивилизации, сформированные этими двумя аспектами. Независимо от окружения: жаркое оно или холодное, дождливое или сухое — именно эти два аспекта позволяют поместить их в один класс.

Обычно морские цивилизации обращаются к морю из пустынных или скалистых местностей. Финикийская цивилизация, процветавшая в течение тысячи лет с тринадцатого века до н. э., возникла на плодородном, но узком берегу там, где сегодня Ливан; ширина этой полосы всего несколько миль, а за ней начинаются Ливанские горы. Само название финикийцев говорит о торговле: оно почти несомненно означает «поставщики пурпурной краски» — производимая в Тире краска в древности пользовалась особым спросом на Западе. Подобно всем подобным названиям, оно дано финикийцам извне, но у финикийцев была собственная единая культура, были свой язык и своя территория. Если воспользоваться словом, дающим легко распознаваемые ассоциации, они были ханаанцами своего побережья. Спустя триста лет после их исчезновения римский поэт вспоминал о финикийцах как об «умном народе, процветавшем в войне и мире. Они добились превосходства в письме, литературе и в прочих искусствах, а также в мореплавании, войне на море и в государственном управлении». Соответствующая скандинавская приморская история развертывалась дольше и происходила в контрастирующем окружении; но она дает удивительные параллели, которые показывают, что Средиземное море было не единственным цивилизованным морем Европы.

Перед финикийцами лежали воды, доступные благодаря множеству удобных гаваней. Позади них вставали кедровые и сосновые леса, поставлявшие ценные материалы для строительства кораблей и для вывоза. Именно эти корабли, согласно Библии, привозили царю Соломону золото Офира; тирский царь Хирам предоставил Соломону материалы для строительства храма в обмен на продовольствие и масло. Финикийские ремесленники изготовили чашу Ахилла для смешения вина, а финикийские моряки «пронесли ее через туманные воды»[805]. У своих греческих конкурентов финикийцы приобрели репутацию коварного народа: стать объектом клеветы — свидетельство больших достоинств.

Леса Ливана давали строительный материал корабельщикам безлесного Египта. Живой отчет о поездке для покупки леса в 1075 году до н. э. оставил Венуман, купец, посол фараона и служитель культа Амона. «Я, Венуман, — начинает он, — направился из Египта в Великое Сирийское море, руководствуясь только светом звезд, и доплыл до царства Зекера Бала, правителя Библоса». Венуман остановился в харчевне и установил алтарь Амона, покровителя путешественников. Вначале царь отказался принять его, предпочитая, как пишет Венуман, сохранить лес для собственных кораблей. Но далее египетский источник излагает стратегию переговоров, часть которой — драматичная перемена положения. Царь, услышав пророчества приезжего, поздно вечером приглашает к себе посла.