Тени колоколов - Александр Доронин

В Москве он был Патриархом, здесь, в северном крае, он напоминает себе птицу, пойманную в силок. В челобитных грамотах, которые он регулярно отправляет царю, жалобы, ворчания, претензии. Вот и сейчас он взял перо, пишет Государю: «…Ради всех моих вин отвержен я в Ферапонтов монастырь шестой год, а как в келье затворен — тому четвертый год.

Теперь я болен, наг и бос, и креста на мне нет третий год, стыдно в другую келью выйти, где хлебы пекут и кушанья готовят, потому что многия части зазорные не покрыты… руки больны, левая не поднимается, на глазах бельмо от чада и дыма, из зубов кровь идет смердящая… ноги пухнут, поэтому не могу церковную службу править, а поп один, и тот слепец, читать по книгам не видит, приставы ничто ни продать, ни купить не дают, никто ко мне не ходит, и милостыни просить не у кого…»

Хитрил, конечно, старик, сгущая краски, надеясь на царское примирение. Алексей Михайлович возобновил с «собинным другом» сношения, присылал ему богатые дары, называл его «великим и святым старцем». На самом деле жил Никон барином. В монастыре для него держали проходами соединенные три кельи и кабинет для гостей. За ним ухаживали пять монахов и богомаз Промза.

Для доставки продовольствия за ним закрепили два монастыря: Ферапонтов и Кирилло-Белозерский. Царь не хотел, чтобы Никон стал великомучеником-святым, поэтому приказал ежегодно ему поставлять 10 ведер рома, 10 ведер красного вина, 10 пудов меда, 10 ведер вишен, 30 ведер уксуса, 50 осетров, 20 белуг, бескостных 40 больших рыб, 70 стерлядок, 150 щук, 50 лещей, тысячу окуней и карасей, 30 пудов красной и черной икры, 20 тысяч кочанов капусты, 20 бочек огурцов, 5 пудов сливочного масла, 50 бочек сметаны, 10 тысяч яиц, 30 пудов сыра, полпуда сахара, пуд пшена, 40 пудов лука репчатого, 50 ведер конопляного масла. Возили ему соленые и сушеные грибы, молоко, творог, чай, перец и многое другое. «Голодным», конечно, Никон не был. Шубами и сукном его снабжала царевна Татьяна Михайловна. Да и сам царь кое-что присылал, хотя он и сердился на Патриарха за челобитные и за то, что не благословил на прощание царскую семью.

После последнего письма, правда, Алексей Михайлович порвал с Никоном всякие отношения. Разве можно простить такие слова: «Ты боишься греха, просишь у меня примирения, но я даром тебя не благословляю, не помирюсь; возврати из заточения, так прощу…». Видно, гордыню никоновскую никогда не смирить! Так что уж лучше ей и не потакать! Кроме того, Никон ещё был нестарым: ему исполнилось лишь шестьдесят три года, сила в нем бурлила. Упрямый мордвин! Кто его знает, что ещё может натворить… Пусть уж лучше сидит там, в северной глуши, от греха подальше.

От безделья Никон принялся лечить болящих. Из Москвы Промза привозил ему купорос, камфору, бузуй-камень, деревянное масло и скипидар, в местном лесу сам собирал лекарственные травы и коренья.

В следующем письме царю он опять «воткнет ему шпильку»: «… ты отобрал у меня всё, а мне сам Христос разрешил лечить недуги. Польза от меня теперь намного больше, чем от тебя!». Молчал Никон лишь об одном: к нему часто приезжали за государственными советами дьяки, стряпчие и другие чиновники. Да и это вполне понятно: Россия находилась в огне. Против нее восстали запорожцы, разгневанные за то, что их врагу, Польше, на покупку ружей и наемных солдат Москва выделила в кредит пятьдесят тысяч золотых. Запорожцы лезли в самое сердце страны. Да и Стенька Разин не разевал рта: вешал бояр и духовенство. Иными словами, горе и страдания катились по России бешеным ураганом. Ещё и раскольники, как черви, точили в ее теле дыры. Рушилось всё, что было начато ещё при Никоне. Бывший Патриарх хотел бы вернуться на свой трон, но разумом он понимал: две весны в один год не бывает.

Вот и сейчас Никон сквозь темные окна смотрел на улицу и думал, чем заполнить только что начавшееся летнее утро. Солнце сияло, согревая всё вокруг и призывая к жизни. Но в душе у Никона было темно, как на дне глубокого оврага, и также непролазно. Куда дальше идти? Зачем жить? Долго так Никон сидел в тяжких думах, даже не заметил, как в келью Промза вошел и тронул его за рукав.

— Владыка, к тебе пришельники. У ворот ждут, позвать?

— Зови, зови, молодец, — оторвавшись от мыслей, кивнул Никон. Приход новых людей всегда окрылял его, вливал новые силы. Встал с лавки, большими шагами измерил келью и, погладив серебром осыпанную седую бороду, спросил:

— Кто эти путники? Издалека?

— Не ведаю… В Соловки, сказывают, идут… Хотят получить твое благословение.

— Какой уж я благословитель… простой монах есмь.

— Ты Патриарх, владыка! В твою честь в монастырях молебны служат.

— Хорошо, иди, — Никон сел за стол.

Вошли четверо мужиков. Одного из них, Тикшая Инжеватова, он сразу узнал. От радости прослезился, пока Тикшай, упав на колени, целовал ему руку. Заговорили о том о сем. Вдвоем беседовали, остальные, незнакомые, с благоговением слушали. Как-никак перед ними Патриарх, хоть и бывший, а не простой поп. Они Никона впервые видят и поэтому стесняются в разговор вступить, а возможно…

Тикшай, оглянувшись на товарищей, понизил голос и сказал вдруг:

— Мы, владыка, не в Соловки держим путь. Там я уже с тобой раз бывал. Меня по делу послали. По важному. Тебя приглашает…

— Кто приглашает? — встрепенулся Никон.

— Степан Тимофеевич Разин. Патриархом тебя хочет назначить. Он, считай, самый главный теперь в России. Царь-батюшка.

Никон, ссутулившись, призадумался, зажав бороду в кулаке. Ненадолго, правда. Он ещё не забыл о письме, в котором Стенька Разин в прошлом году его приглашал волжским митрополитом. Теперь вот гонца прислал. Да гонца-то какого! Умно, ничего не скажешь: знал, разбойник, что такому человеку он поверит. Никон наконец поднял голову и тихо сказал:

— Патриархом я уже был. Да и, честно сказать, Стенькина затея мне не совсем по душе. Зол уж он очень — людей вешает и грабит. Разбойник и злодей. Христос к кресту себя пригвоздил, чтоб нас от грехов спасти, а он, душегуб, их зело приумножает. Был уже такой лихой человек — Гришка Отрепьев. Кремль брал, полякам его хотел продать. Продаст Россию и Разин, вот посмотрите. Народ-то — не одни казаки да черемисы. Народ — это те, на ком Россия-матушка держится — от мала до велика люди земные: и монахи черные, и землепашцы вольные, и стрельцы боевые, и бояре родовитые. — Помолчав, добавил: — Хватит, разговор мой окончен, ступайте с Богом, откуда пришли.

Тикшай знал его характер: решение свое Никон не меняет. Кивком показал своим товарищам на дверь. Те сразу поднялись со своих мест, вышли.

Тикшай достал из-за пазухи свиток:

— Чтоб скоротать время, загляни в эти письмена, владыка. Арсений Грек оставил. С прошлой зимы, как передал мне Славенецкий, он в земле лежит.

— Царствие небесное ему, честнейшему из честнейших… — перекрестился Никон. — Где похоронили-то Арсения, не знаешь?

— Куда всех евреев отвозят — на подмосковное кладбище. Даже креста не поставили. Без имени, считай, остался…

— Крест ему Отец небесный поднимет, — с грустью промолвил Никон. И снова спросил: — Сам Епифаний как поживает-то?

— В Чудовом монастыре он. Иеромонах. Вельми постарел, на замшелый пенек стал похож, еле ходит.

— Время свое берет, и мы с тобой состаримся! — устало бросил Никон.

— А в родные места, владыка, не хотел бы поехать?

— Теперь моя родина — узкая могила. Она ближе мне. А сам-то давно бывал в Вильдеманове?

— Этой весной наведывался. Ничего там нет нового, кроме княжеских прихотей…

— Князья как клопы: им бы всё людскую кровь сосать… — и, помолчав, добавил: — Попадешь ещё в родимые места — низко поклонись за меня. Виноват я перед ними — совсем оторвался. — Никон виновато склонил голову.

Ночью, при свете лампадки, он развернул свиток. Это оказались записи о событиях последних лет.

«1670 год. Середина лета. По мокшанским и эрзянским селам летают разинские «подметные письма». Из людей, чтобы их прочесть, находятся немногие, тем не менее, люди знают письма наизусть. Из Москвы, на берега Волги, двинута огромная царская армия во главе с князем Барятинским. Атаман Харитонов дошел до Корсуни-села, стоящего вблизи города Симбирска, и овладел им. Барятинский поспешно отступил.

1670 год. Сентябрь. В город Арзамас вошел другой соратник Разина — Максим Осипов. Растоптал своей конницей воинов Петра Урусова и обратил их в позорное бегство. Федька Леонтьев, вторая царская овчарка, вместе с князем Урусовым на единственной, уцелевшей после жаркого побоища повозке, сумели скрыться.

1670 год. 20 сентября. Из Темникова со своими людьми отступил грозный воевода Челищев. Городским головой местные жители выбрали подьячего Сергеева.

1670 год. 27 сентября. Юрий Барятинский разгромил армию Разина под Маклоушем. В Казань князь сообщил: «Идти на крестьян не имею возможности. Поднялся Саранск, а также селения Курмыш и Лысково».