Охота на сурков - Ульрих Бехер

— Н-нет. Я просто попытаюсь, гм, определить ва-а-а-шу позицию на основании «Коммунистического манифеста», показать, ка-кой она представляется мне-е. Слушайте внимательно. Римская цифра три, арабская один, А. Гм, гмм: «Чтобы возбудить сочувствие, аристократия должна была сделать вид, что она уже не заботится о своих собственных интересах и составляет свой обвинительный акт против буржуазии только в интересах эксплуатируемого рабочего класса. Она доставляла себе удовлетворение тем, что сочиняла пасквили на своего нового властителя», гм, буржуазию, «и шептала ему на ухо более или менее зловещие пророчества…», хо-хо, про-ро-чества… «Так возник феодальный социализм: наполовину похоронная песнь — наполовину пасквиль, наполовину отголосок прошлого — наполовину угроза будущего, подчас поражающий буржуазию в самое сердце своим горьким, остроумным, язвительным приговором, но всегда производящий комическое впечатление полной неспособностью понять ход современной истории…» Слышали? Ко-ми-чес-кое впечат-ление… своей не-спо-соб-ностью… Точка. Абзац. Слушайте внимательно!.. «Аристократия размахивала нищенской сумой пролетариата как знаменем…» Хо-хо, да, некоторые аристократы так и поступают. В самом деле, прекрасная формулировка, «… чтобы повести за собою народ. Но всякий раз, когда он следовал за нею, он замечал…», хо-хо-хо, — тен Бройка воистину разразился дьявольским смехом, — «…он замечал на ее заду старые феодальные гербы и разбегался с громким и непочтительным хохотом…»

Прогнать взашей,Отколотить за так,Всего 50 грошей —Сущий пустяк.

Раздался легкий, не очень звучный шлепок. А через мгновение, когда я невольно поднял глаза на спаги, мне показалось-показалось-показалось, что мой взгляд опоздал на какую-то долю секунды, иначе я бы увидел широкую ухмылку на его лице.

Тен Бройка побелел как смерть, да, как смерть: из-за этого моя пятерня отпечаталась на его левой щеке с такой четкостью, словно это было родимое пятно. Мы оба поднялись — медленно, словно при замедленной съемке, — и воззрились друг на друга. Йооп уже не походил на скопца Мефистофеля. В его обычно столь меланхоличном взгляде сейчас горело нечто такое, что американские поставщики чтива suspense-and-horror[227] квалифицируют как жажду plain murder[228], как голую кровожадность. А спаги Фарид Гогамела по-прежнему взирал на нас, словно окутанный покрывалом своей великолепной непроницаемой флегмы, которую он сохранил с 1888 года, с того самого года, когда начал позировать в Понт-Авене, в бистро рядом с пансионом Клоане известному мсье Гогену, peintre-artiste[229].

Все еще бледный как полотно Йооп, стиснув зубы, не сводил с меня глаз. Я чистосердечно спросил, что он собирается предпринять, не намерен ли застрелить меня?

— Och… man… loop… naar… de… duivel!..[230] — От ярости он задыхался. — Думаете, у меня дома нет оружия?!

— Может быть, вы и впрямь почувствуете себя лучше, Йооп, если хотя бы подстрелите меня… Так же как вы несколько лет назад подстрелили в Веие на своей вилле того молодого скульптора, поклонника Полы… Как его звали? Ах да, Хаберцеттль… Разве вы не помните эту историю?.. Потом районный инспектор положил дело ad acta, под сукно. Говоря точнее, бросил составленный протокол в мусорную корзину. Ведь вы, если память мне не изменяет, пожертвовали три тысячи шиллингов верингскому полицейскому футбольному клубу.

С той же внезапностью, с какой краска отхлынула от лица тен Бройки, она теперь снова выступила на нем; голландец буквально побагровел.

— Разумеется, я готов поступить, как велит кодекс чести, — сказал я примирительно, — правда, кодекс, уже изрядно обветшавший. Могу дать вам сатисфакцию, устроим дуэль в Стадзерском лесу. Выбор оружия предоставляю вам, согласен на пистолеты, тяжелые сабли или на датских догов.

Цвет его лица постепенно приходил в норму.

— Onmoglyk![231] — прошептал он, опираясь локтем на карниз камина. — Вы невыносимы! Уходите!

— Да, я невыносим, ухожу.

— Вашу жену можно только пожалеть.

Он сам не предполагал, наверно, до какой степени прав, зато я знал это, выслушав предпоследнюю ночную историю, рассказанную в Луциенбурге.

— Когда паша жена, гм, заболела, Пола направила к ней нашего домашнего врача. Мы намеревались заплатить Тардюзеру из собственного кармана. Теперь об этом, конечно, не может быть и речи. Я сообщу Поле, что вы решили платить сами. А в остальном, гм, я за то, чтобы мы держали в секрете весь этот безобразный инцидент. Дамы здесь ни при чем. Госпожу Роксану мы по-прежнему всегда рады у себя видеть. Что касается вас-с-с, Требла, то я должен просить вас не показываться больше в моем доме, в «Акла-Сильве».

— Слушаюсь! — сказал я, щелкнув каблуками, как ротмистр четырнадцатого драгунского полка, получивший приказ от своего командира дивизии.

5

Понедельник. День аттракциона ужасов. 14 ч. 40 м.

Не промолвив ни слова об «инциденте», я ушел, оставив Ксану в обществе Полы. Форсированным маршем всего за двадцать минут мне удалось добраться до города.

— Listen, sir, what do you think about those bloody horsies?[232] — спросил меня Фиц своим визгливым голосом карлика, после того как в знак приветствия поднес руку к длинному козырьку парусиновой кепочки цвета морской волны; такие кепки носят английские механики, специалисты по гоночным автомобилям, желающие (иногда сами того не сознавая), чтобы их головной убор походил на жокейскую шапочку.

Моя разведвылазка привела меня к манежу. До сих пор я так и не собрался осмотреть при свете дня здание манежа, ставшее в тот субботний вечер призрачной кулисой, на фоне которой был разыгран сольный номер велофигуриста и прыгуна с трамплина, самоубийцы Царли Цуана. Манеж с его куполами-луковицами и чешуйчатой стеной — из мелких деревянных дощечек — напоминал церковь, освященную Борисом Годуновым. На песке перед входом топтался мистер Фицэллан, королевский жокей в отставке. Эго не был карлик хондродистрофического типа, я хочу сказать, что Фиц перестал расти не по причине дистрофии хрящевой ткани. Экс-жокей был хорошо сложен, не хуже, чем премьер труппы лилипутов Хусейндинович. Он недовольно заглядывал в манеж, где шел урок верховой езды, заглядывал, как самый что ни на есть безбилетный зритель. В центре манежа почти в полумраке стоял инструктор; держа длинные поводья в руке и неуловимо небрежным жестом пощелкивая кнутом, он заставлял бежать рысью по кругу лошадь черно-пегой масти; в темноте ее с трудом можно было отличить от липицанской белой лошади.

За черно-пегой кобылой рысью ехали верхом по-мужски две девочки-подростка, обряженные, как девицы-ковбои.

— D’you know, Mister, what I would tell a chap who asks me to try out one of those bloody horsies? — продолжал Фиц с язвительной гримасой, исказившей его детскую мордочку; лицо его походило на лицо лилипута.

— I would tell him frankly: Fuck yourself brother! — Навряд ли Фиц обучился этой манере выражения в Букингемском дворце или на ипподроме Аскотов (может, так и было)* — Once, long ago, I believed in horses as decent powerful intelligent human beings, — жаловался этот уже не молодой карапуз. — But I was terribly wrong. The whole bunch of them are stupid fucking bastards, even the thouroughbreds. Believe me, sir, I had to pay highly for my error. Look, — его ручка показала по направлению к озеру, — these fucking mountains they forced me to stare at ever since. Look at this fucking lake, this bloody fool Defila who’ll never find the corpse of this poor bearded chap Zuan. But please, don’t think, all my swearing means that I’m a godless little old man. No, sir. We, the Irish, are a goddamned fucking godfearing people. We had some trouble with the British, but, speaking of myself personally, I always respected the goddamned fucking law[233].

Поскольку я поневоле хорошо разбирался в аномалиях, возникающих в результате травм, мне было до некоторой степени ясно состояние Фица; он испытывал неодолимое желание ругаться, и заболел он этой болезнью, покончив с карьерой жокея… Что сказал бы он тому, кто предложил бы ему сесть на одну из этих паршивых лошадок? Он сказал бы просто — пусть катится к чертовой матери. Лошади его ужасно разочаровали; когда-то, очень давно, он считал их высокопорядочными, полными сил, умными, одухотворенными существами, но потом оказалось, что они тупые, вонючие ублюдки, подонки; все без исключения, даже лошади самых чистых кровей. По их вине он и попал в бедственное положение: изо дня в день должен глазеть на эти горы, которые с радостью послал бы к такой-то матери. То же самое относится и к озеру. А капрал полиции Дефила — поганый дурак, никогда в жизни ему не вытащить из воды труп злосчастного бородача Цуана. В его бороде скоро поселятся вонючие рыбы, потому как рыбаки и водолазы, что шарят в озере, законченные паршивцы, тунеядцы; что же касается этих поганых озер в горах, то они ужасно глубокие. Конечно, зимой здесь все иначе; озеро, покрытое метровой коркой льда, выглядит, черт возьми, великолепно и так же выглядят лыжники в лучах яркого февральского солнца, с ледяного спуска Креста-Ран стремительно летят тяжелые низкие санки и тобогганы, и еще: на катке «Кульма» полно мировых знаменитостей конькобежцев; не надо забывать также Клуб игроков в керлинг, в этом клубе он, Фиц, блистал еще прошлой зимой; он еще не сдал своих позиций, черт возьми. Словом, здесь райская красотища. И еще: зимой на озере ежегодно устраивают международные бега. И это тоже зрелище для богов. Чего стоит пар от лошадей, которые несутся во весь опор, пар на ярком солнце. Зрелище для богов. Впрочем, ничего божественного во всем этом на самом деле нет. На самом деле это — ад кромешный. Yes, sir. На трибунах восседают богатые господа и дамы. Но если присмотреться к ним поближе — к счастью, у жокея на это нет времени, — то видишь, что большинство из них harlots and wolves — шлюхи и старые развратники; да никто из них не достоин поцеловать Фица в задницу, в его ирландскую задницу.