Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки - Антонина Коптяева

Только недели через полторы она впервые по-настоящему пришла в себя, спросила, какой нынче день, и неожиданно потребовала зеркало. Софья Шефер побежала между рядами коек, взяла у больной зеркальце получше и, не успев перевести дыхание, вернулась обратно.

Наташа молча всмотрелась в свое отражение, потом слабо махнула рукой и отвернулась.

— Что, дорогая? — Софья продолжала держать перед ней зеркальце, еще не веря происходящему.

— Страшная стала.

— Неправда! Ты у нас красавица, только завалялась немножко. Теперь дело пойдет на поправку. На операции ты держалась замечательно, — прилгнула Софья, чтобы поднять настроение больной.

— Разве меня опять оперировали?

— Да. Ты не помнишь?

— Ничего не помню. Получилось?

— Очень хорошо получилось! Была большущая опухоль. Удалили ее полностью. Так чистенько сделали! — Софья вспомнила, какое угнетение последовало за первой неудачной операцией, и добавила весело: — Теперь скоро домой поедешь.

— В самом деле?

— Конечно.

— А письма есть? Дочки здоровы? — спрашивала Наташа глуховатым голосом.

Ни она, ни Софья Шефер не заметили, как в палату вошел Аржанов и остановился в сторонке. Палатная нянюшка, обрадованная возвращением Наташи к жизни, задохнувшись от слишком скорого пробега по коридору, выглядывала из-за его локтя.

— Иван Иванович! — сказала Наташа, увидев и сразу узнав его. — Спасибо… Спасибо… — И заплакала, прижимая к лицу ладони, просвечивающие от худобы.

— Не надо плакать. — Он взял ее за руку. — Сейчас вам нельзя волноваться!

— Не буду, — испуганно и послушно ответила Наташа. — Только… неужели я скоро увижу своих девочек?

— Обязательно. Окрепнете немножко, и домой, в Сибирь…

«Это в Сибирь-то домой!» — вспомнились ему шутливые слова старого приятеля, бывшего кубанца Хижняка.

«Да, может и Сибирь стать родным домом человеку, и лютый Север, и даже безводная пустыня, если согрета там его душа. Великое дело любовь. Все она делает прекрасным! А нет ее, и ничто не веселит».

— Теперь вы быстро поправитесь, — твердо пообещал Наташе Иван Иванович.

Он был счастлив, но, стараясь не показать этого, хмурился, не от боязни преждевременного ликования, а просто хирургу самому еще не верилось в это вторичное рождение человека. Хотелось еще раз встретить его осмысленный взгляд, услышать хотя и затрудненную, но уже толковую речь.

«Считали, что нельзя оперировать, когда кровяное давление резко снижено, а оказывается, операция при таком состоянии, заранее подготовленном, проходит успешнее», — думал он.

— А что, если так же оперировать Юргезова, нашего больного с маятником? — спросила Софья Шефер, догадываясь о ходе мыслей хирурга.

«Маятник!» У фронтовика Юргезова пуля вошла в правую теменно-затылочную область и там осталась. Прошло одиннадцать лет… За это время солдат-узбек перенес немало страданий. Иван Иванович сделал ему рентгеновское исследование, и оказалось, что пуля перемещалась в мозгу при различных положениях больного: ото лба к затылку и обратно. Сначала решили, что она свободно «плавает» в боковом желудочке, потом Аржанов высказал предположение, что пуля «висит» на ножке, образовавшейся постепенно из оболочки. Операция была связана с большим риском, так как предстояло вскрыть стенку желудочка, заполненного жидкостью, циркулирующей по головному мозгу и каналу позвоночника. Даже «провисание» опухолей и осколков через стенку крайне опасно, а тут пуля болталась в самом желудочке! Невозможно представить состояние больного, прожившего с этим маятником в голове больше десяти лет!

— Теперь мы будем оперировать и его, — тихо сказал Иван Иванович.

Он опять вспомнил Варю. Ведь она объяснила неудачную операцию Наташе тем, что он отошел от нейрохирургии. А разве он «отошел»? Конечно, он активно вторгся в новую область хирургии, но разве от этого его квалификация пострадала? Нет слов — нагрузка невероятно тяжела, и он справляется с нею только благодаря богатырскому здоровью и волевой собранности, но зато познакомился с методом оживления при клинической смерти, овладел в совершенстве сшиванием кровеносных сосудов, вплотную подошел к проблеме искусственного охлаждения во время операции. Зачем больному переживать всю муку пробуждения после наркоза, если ее можно смягчить?

Разве Бурденко не интересовали бы теперь все эти проблемы, если они, находясь еще в зачаточном состоянии, уже волновали его? Недаром он в свое время пригрел у себя в институте Белова с его лабораторией! После смерти Бурденко Белову очень трудно приходилось: его осмеивали, и шельмовали, и даже увольняли из научных учреждений. Помогли ему, как и Зябликову, только в Центральном Комитете партии.

— Вы сами-то о Сибири не скучаете? — спросила Ивана Ивановича Софья Шефер, выходя вместе с ним в коридор.

— Иногда думаю. Совсем неплохо получить там должность главного хирурга областной больницы и кафедру хирургии в медицинском институте! В Приморске, например, или в Укамчане. По-моему, очень даже неплохо! Хотя нас теперь наверняка сосватают в будущий институт грудной хирургии. А мне нравилось работать на Севере! — На лице Ивана Ивановича появилась улыбка, и он весь удивительно преобразился и похорошел в этот момент. — Я испытывал огромное удовольствие, работая на периферии, откуда до столичных клиник ой-ой как далеко! Невозможно ведь всем приезжать сюда, и давно пора по-настоящему создавать на местах то, что нужно людям.

Софья только вздохнула:

— Вы правы, конечно, хотя до осуществления вашей мечты тоже ой как далеко! Тем не менее у хирургии огромное будущее.

— Нет, уж если говорить о будущем, то, мне думается, оно принадлежит не нам, а терапевтам, — убежденно возразил Иван Иванович. — Сейчас терапия — однокрылая птица без нас, хирургов. У нее масса лекарств, но мало средств, бьющих по специальной цели. Сейчас вся выручка — пенициллин. Воспаление легких, например, при нем не страшно. Стрептомицин бьет превосходно по туберкулезному менингиту: при активном использовании им прежняя стопроцентная смертность сведена почти к нулю. А дальше? Ангины? Ревматизм? Гриппозные заболевания, не говоря уже о раке! У нас до сих пор нет средства остановить рвоту при спазмах пищевода. И все-таки будущее принадлежит терапии! Надо искать пути общего оздоровления больного. Для этого потребуется комплекс лекарств. Вот взять рак… Разновидностям его нет счета, но при любом виде обмен веществ у больного нарушен и жизненный тонус понижен, а сам больной похож на провод, в котором нет тока. Как зарядить его снова энергией? Где взять датчики этой энергии? Тут должны сказать свое слово биофизики в содружестве с терапевтами. Острейший вопрос не висит на ноже хирурга, мы резали уже предостаточно!

Иван Иванович остановился, посмотрел на своего невропатолога. Видно было, что взвинчен он не на шутку: глаза его искрились, румянец играл на впалых щеках, и Софья невольно подумала, что этому человеку износу не будет.

— Начинается эпоха атома и ультразвука в медицине. Когда я вскрываю грудную клетку и вхожу — инструментом ли, рукой ли — в сердце, страдающее пороком, я часто думаю: если бы мы умели по-настоящему лечить, то моего грубейшего вмешательства не потребовалось бы. Когда я сверлю череп и вхожу с металлом в святая святых природы, в мозг человеческий, мне представляется, к примеру, такое лечение: химически активные лучи. Мельчайшие частицы энергии, обстреливающей тело опухоли и уничтожающей ее, избавят меня, хирурга, от добавочных роз и терниев в моем венке, а больного раком — от почти неизбежных рецидивов и медленной, мучительной смерти. Так что хирургия тоже однокрылая птица, — заключил Иван Иванович, вспомнив в этот миг Ларису Фирсову и ее горькие слова о женщинах-одиночках. — Хирург всегда должен помнить об общем состоянии больного. Нужно лечить, не боясь признавать свои ошибки, не принося интересов больного в жертву профессиональному самолюбию, и стремиться к контакту с терапией, хотя бы это свело на нет потребность в хирургическом вмешательстве.

— О, этого еще долго не будет! — опять возразила Софья Шефер, не то утешая хирурга, не то досадуя на нотки разочарования, померещившиеся ей в его последних словах. — Я хочу сказать: еще не скоро хирургия отойдет на задний план.

— Да, к сожалению. Но Наташа Коробова ожила… Теперь она будет жить. Невозможно выразить, как это радует меня! Однако другая Наташа — Наталка — погибает. И тут я бессилен.

Иван Иванович замолчал, сразу померк, посерел, и у Софьи Шефер сжалось сердце, когда она вдруг разглядела, как он изменился за последнее время.

«В чем дело? — спросила она его мысленно. — Страдаешь по Варе и сынишке? Никто не мешает тебе вернуться к ним! Тянешься к Ларисе, но ведь и она до сих пор любит тебя!»