Шведская сказка - Шкваров Алексей Геннадьевич

В первый день Гусман начал медленное погружение в пучину пьяного угара. Сперва, алкоголь никак не мог справиться с воспаленным сознанием капитана, и он сидел в портовом кабаке, поглощая кружку за кружкой обжигающей жидкости, оставаясь трезвым. Вид у него был такой устрашающий, что к нему не смела приближаться ни одна живая душа. Лишь кабатчик, опасливо поглядывая на необычного посетителя, подносил ему полные бутылки, даже не стремясь убрать со стола опорожненную посуду. К еде Гусман не притрагивался.

Левинг с Хадсоном уселись подальше от своего капитана и принялись незамедлительно поглощать пищу, запивая ее изрядным количеством спиртного. Фенрик быстро охмелел, его вдруг прорвало, и он стал изливать душу собутыльнику. Левинга трясло в рыданьях, он стремился упасть на грудь Хадсону, но тот, привычный к солдатским застольям, спокойно отодвигал его в сторону, не прекращая основного занятия – набить, как следует брюхо и как следует выпить. Испуг от случившегося с его товарищами давно прошел, и теперь очерствевшее сердце солдата было далеко от сочувствия юноше. Окруженный с юношеских лет однообразной замкнутостью не только казармы, но и всего армейского быта, всю жизнь, общаясь лишь с себе подобными, его человеческие чувства давно притупились и огрубели. Пережитое, лишь подстегивало желание пользоваться сиюминутными благами жизни, оставаясь безразличным к окружающему. Точно также он поглощал пищу, пил водку вместе со своими товарищами, когда они были еще живы, даже не вымыв испачканные в крови только что вырезанного или казненного по приказанию капитана русского караула. И лишь насытившись, он обращал внимания на запекшуюся чужую кровь. Он мог сполоснуть руки в лесном ручье, отодрав грязь мелким песком, а после спокойно усесться на берегу и выковыривать ножом из под ногтей чужую кровь. Но, главное было сперва насытиться. Вот и сейчас, набив, как следует брюхо, он краем глаза покосился на остекленевшего Гусмана, и поняв, что в ближайшие часы, а скорее дни, он не потребуется своему начальству, спокойно вытер об мундир руки, легко подхватил уже расплывшегося по столу и что-то бормочущего, всхлипывающего Левинга, перебросил его через плечо и, показав кивком хозяину кабака на Гусмана – мол, расчет с него получишь, шагнул прочь.

Капитаном, наконец, овладело отупение. Мозг просто отделился от тела и перестал существовать. Видимо, это стало заметно окружающим, и скоро вокруг Гусмана веселилась какая-то компания, а две шлюхи обнимали его и громко хохотали. Капитан смеялся вместе со всеми, перестав совсем что-либо соображать. Все стало обрывисто, смутно и расплывчато. Иногда он обнаруживал себя на кровати, хотя груду тюфяков трудно было назвать этим словом, в какой-то комнате, насквозь провонявшей рыбой, и этот запах, казалось пронизывал его до костей, но Гусману было безразлично. Он не видел лиц, вместо них обнаженные женские груди, принимавшие необъятные размеры, чьи-то волосы опутывали его, голоса роились в голове, он сам выкрикивал что-то, порывался встать, но его опять увлекали за собой на ложе. Потом он опять оказывался в кабаке, за столом, опять что-то пил, и даже чем-то закусывал. Потом снова эта ужасная комната, женщины без лиц, неудержимая похоть, выплескивающаяся в чьё-то женское лоно, чьи-то стенанья и конвульсии под тяжестью его тела, его собственные судорожные движения, вездесущее зловоние рыбы и так до бесконечности.

Капитан не знал, сколько прошло дней, когда, наконец, он очнулся. В помещении было темно, но нестерпимо воняло, что отозвалось тут же спазмами желудка. Едва сдерживая рвоту, Гусман пошарил по сторонам, обнаружил рядом с собой еще какие-то студенистые обнаженные тела, судя по формам – женские, и резко рванулся прочь из этого вертепа, наступая на тех, кто был рядом. Они заворочались, что-то возмущенно забормотали, но ему было все равно. Главное, в темноте добраться до стены и найти выход. Нащупав дверь, капитан изо всех сил толкнул ее и выпал на улицу. Не поднимаясь с колен, он опорожнил свой желудок. Его рвало долго и мучительно больно. Слезы застилали глаза и казалось все кишки вывернулись наружу, но не избавили от ощущения, что они были набиты толченным стеклом. Нестерпимая резь закручивала тело в спираль.

Наконец, ему немного полегчало, и свежий воздух прорвался в легкие, вытесняя из них вонь притона, где он находился последние дни. Шатаясь, капитан поднялся и оперся о стену. Была ночь, и ярко светившая луна указала ему единственно правильный путь – туда, к морю, где пролегла по воде серебристая дорожка. На дрожащих ногах, и держась за выскакивавшее из груди сердце, Гусман добрался до берега и вновь опустился на колени, опустив голову в холодную воду. Он попытался глотнуть ее, но горькая соль лишь вызвала новые приступы рвоты. Все же вода освежала. Он лег на живот, прямо на мокрый песок, вытянув тело вдоль берега, изредка плеща на голову и лицо морскую воду. Нужно было дождаться утра и не умереть, несмотря на те предсмертные ощущения, что иногда накатывали на него. Нестерпимо хотелось пить, словно внутри бушевал пожар. Но он уже остерегался глотать воду, ибо одно лишь воспоминание о рвотных судорогах, приводило в ужас. Он ничего практически не помнил, что с ним происходило, но он вдруг вспомнил главное, ради чего стоило жить – это была месть.

С первыми лучами безрадостного осеннего солнца капитан встал. Весь мундир на нем был расстегнут, безнадежно испачкан, и пах так, что его чуть было снова не вывернуло. Шпаги не было, впрочем, как и отсутствовало содержимое всех карманов. Дрожа от утреннего холода, или от омерзения, не понятно от чего больше, капитан, как мог, застегнул оставшиеся пуговицы и поднял воротник мундира. Он огляделся и понял, что находящиеся неподалеку каменные сараи, в одном из которых, видимо, находился и он, пристроены к тому самому кабаку, где все и начиналось.

Ввалившись внутрь, капитан тяжелым взглядом обвел помещение. Пара-тройка загулявших посетителей спала прямо на столах, еще кто-то, не различимый в темноте, тянул гнусаво какую-то пьяную песню. Из-за стойки на Гусмана испуганно глядел кабатчик. Капитан направился прямо к нему.

- Мне нужна моя шпага, ванна с горячей водой, выстиранный и починенный мундир, смена приличного белья и чистая комната. – прохрипел Гусман, не узнав собственный голос.

- Но, господин офицер… - неуверенно начал кабатчик, виновато отводя глаза в сторону.

- Когда я получу все требуемое, ты получишь деньги! – не допускающим возражения тоном произнес капитан. И усмехнулся недобро, - я, думаю, что неплохо тебе платил все это время. Сколько я здесь пробыл? Отвечай! – и грязная когтистая рука Гусмана потянулась к горлу кабатчика. Тот отшатнулся, как ужаленный:

- Неделю, господин офицер. Все будет исполнено, как вы пожелаете. – Гусман убрал свою страшную длань.

- Вот так-то лучше. – капитан устало облокотился на стойку. – Все эти дни мной кто-нибудь интересовался? – Он вдруг вспомнил о Левинге и Хадсоне.

- Да, господин капитан. (О, скотина, ты даже помнишь мой чин – подумал про себя Гусман.) Заходил почти каждый день молодой фенрик. Чаще один, а иногда с солдатом. – торопливо рассказывал кабатчик.

- Вот, видишь, - с трудом ворочая языком, сказал Гусман. – меня ищут и ждут. Это на тот случай, если ты захочешь меня обмануть. Дай напиться! – протянул опять руку.

- Вот квас, господин капитан! – хозяин, не мешкая, протянул ему кувшин.

Гусман жадно пил, заливая пожар, бушевавший внутри. Выпив один кувшин, он поставил его на замызганный прилавок и знаком показал – еще! Кабатчик немедленно подал.

- Я все сохранил, господин капитан, - уже шептал он услужливо, - и вашу шпагу, и вот это, - он протянул бумагу. Капитан скосил глаза, не отрываясь от кувшина. Это был личный королевский указ, с которым Гусман отправлялся к русским. Поставив посудину, он отдышался и посмотрел в глаза хозяину:

- Пусть побудет у тебя. Отдашь, когда я приведу себя в порядок.

- Все будет исполнено! – Кабатчик поклонился, - пожалуйте за мной, - он показал на дверь, ведущую во внутренние помещения.