Мятежники - Юлия Глезарова

Подпоручика генерал уже видел – на первом допросе, у Левашова. Он не вслушивался тогда в его ответы – полагая, что мальчишка этот, которому нет еще и двадцати пяти, следствию вряд ли помочь сможет. Он был неинтересен даже и для подтверждения показаний Пестеля: вступил в общество всего пару лет назад, видимо, мало что знал. Показания его не интересовали Чернышева, готовясь к встрече с ним, он ленился даже и прочесть их полностью. Собственно, если бы не старший друг подпоручика, генерал бы вообще не стал тратить время свое на эту встречу. От Бестужева надо было узнать только одно – что связывало его с Муравьевым.

3

Пока Мишеля везли в столицу, он имел много времени для того, чтобы обдумать будущее поведение. Вспоминая первые свои допросы, он в целом остался доволен ими: ему казалось, что мысль о главной виновности своей он донес, в частности, до слуха генерала Толя, начальника армейского штаба. У Толя он просил написать государю; Толь со своей стороны не видел к тому препятствий. В Петербурге ему дали понять: можно просить у государя и личной аудиенции, и он тут же попросил ее. Мишель понимал: стоит убедить государя в своей значимости, в том, что все, что было, им одним сделано – и Сережу спасти можно будет. Спасение же его Мишель поставил себе главной задачею. Пока что все шло так, как и было им, Мишелем, задумано.

Единственное, за что Мишель укорял себя по дороге с юга, – за то, что позволил себе проявлять на первых допросах слабость. Ныне было не время слабости, слабому не поверят – как не поверил генерал Рот. Впрочем, слабость сию он извинял обстоятельствами, пальбой из пушек, раной Сережиной. Уже здесь, в крепости, он дал себе слово быть стойким, не плакать и не искать снисхождения – в том, что касалось его самого. Мишелю думалось, что все это легко выполнимо, стоит только захотеть.

– Здравствуйте, подпоручик, – сказал Чернышев, входя к нему в камеру, – вы, верно, удивлены моим визитом?

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Мне знать надобно, какие узы связывали вас с подполковником Муравьевым. Расскажите о сем все, что можете.

Бестужев молчал. Чернышев поднял на него глаза: мальчишка смотрел прямо, спокойно, с открытым вызовом. В глазах подпоручика генерал прочитал решимость и отпор – да такой, какого не было даже и у Пестеля в начале следствия.

– Я не буду отвечать вам, ваше превосходительство. Я просил государя об аудиенции, мне обещали…

– Вы дерзки, подпоручик, и сие для вас добром не кончится.

Дерзкий мальчишка рассмеялся – впрочем, как показалось генералу, неестественно.

– Что вы со мною сделаете? Убьете? Так государь, верно, того не приказывал, раз в аудиенции не отказал.

Чернышев дал себе минуту подумать. Пожалуй, в его следовательской практике такое поведение было новостью. Если б мальчишка уперся, говорил о том, что невиновен, ничего не знает, забыл – это было бы понятным… А эта спокойная дерзость сбивала генерала с толка.

– Нет, убить я вас не убью, конечно, – генерал рассмеялся в тон с подпоручиком. – И желание ваше с государем говорить справедливо. Только вот… – он сунул ему в ладонь показания генерала Орлова. – Что вы на это скажете?

Подпоручик взглянул на листок. В глазах его генерал прочитал испуг, который он очень желал бы скрыть. Но говорил он по-прежнему твердо и дерзко:

– А что мне говорить на сие? Подполковник Муравьев – друг мне, и от дружбы сей я не отказываюсь. Клеветников же и завистников я повидал немало.

– Ладно, – Чернышев забрал из его рук бумагу, – буду откровенным. Показания есть, что не друг ваш мятеж черниговский задумал, а вы. У вас есть шанс выбрать ныне. Завтра, при формальном допросе, шанса такого не будет. Ежели и вправду сие ваших рук дело – головы вам не сносить.

– А… вот что вам надобно, – подпоручик хладнокровно взглянул в глаза генералу, вполне, по-видимому, справившись с испугом. – Так я уже давно обо всем рассказал, еще в Могилеве. Да, мятеж задумал я, я уговорил на него Муравьева. Он слушал меня и верил мне, он за мною пошел. Я был с ним, когда из пушек стреляли по нам. Я отдал приказ положить оружие. Ежели правду знать хотите, ваше превосходительство… я и в обществе нашем главным был, вместе с Пестелем.

«Черт возьми, – Чернышев выругался про себя. – Надо было внимательно его показания читать. Усталость проклятая…».

– Так вы судьбу Пестеля разделить желаете? И ответственность за мятеж брать на себя собираетесь?

– Собираюсь, – генералу показалось, что голос мальчишки дрогнул.

– Но ведь и Пестель, и друг ваш старше вас чином и возрастом…

– И что с того? Я вождь, за мною шли, меня слушали… Более же ничего сказать не имею, жду аудиенции у государя, простите.

Генерал вышел от подпоручика озадаченный. Мальчишку предстояло ломать – это он понял с первых его слов. На первый раз, за дерзость, его необходимо заковать, а для того сделать представление государю, от Комитета. Потом можно на хлеб и воду посадить – и посмотреть, что выйдет из сего. Чернышев поймал себя на мысли, что в сердце его вдруг зародилось искреннее сочувствие: генерал сам себя считал человеком сильным и уважал силу в других. Мальчишка вел он себя достойно, а это среди арестованных по делу о 14-м было редкостью.

«Ничего у подпоручика не выйдет, – подумал Чернышев, – аудиенцию ему Государь даст, но что толку? Если откажется от мысли главным себя выставить, то, пожалуй, может и впрямь жизни лишиться…дурак…»

Впрочем, самое важное генерал узнал. Надо было идти вновь объясняться с Муравьевым-Апостолом.

Арестант восьмого нумера Алексеевского равелина сидел на кровати, поджав под себя ноги. Было видно, что чувствует он себя лучше, чем утром; взгляд его стал намного спокойнее. Когда генерал вошел, он сделал попытку встать.

– Сидите, вы ранены, – генерал махнул рукою и, подойдя к кровати, снова подвинул к ней стул. – Вы по-прежнему отказываетесь согласовать свои показания с тем, что сообщил Пестель?

Арестант кивнул.

– Я не могу говорить то, чего не было. Верно, государь сам правды хочет, а не вымысла.

– Чего хочет государь, о том не нам с вами судить. Ныне он приказывает вам делать то, что я говорю. Более того, вы можете лично писать ему, рассказывать о своих желаниях. И он, по мере возможности, исполнит их.

– Я не могу говорить то, чего не было, – устало повторил преступник. – От показаний моих зависят… судьбы человеческие. И я не смогу, сколь мне ни лестно разрешение Государя…

– Тогда вот, взгляните, – генерал протянул арестанту показания Орлова.

Арестант взял бумагу. Генерал увидел, как руки его задрожали.

– Зачем… сие? Кто это?

– Кто – не ваше дело, подполковник. Ваши сторонники показывают. Подпоручик, кстати, сего не скрывает.

Чернышев лгал, ни о чем подобном мальчишка не говорил.

– Ну?… – нетерпеливо спросил Чернышев.

– Я… я не знаю. Клевета это… И до дела, ныне разбираемого, не имеет никакого отношения.

– Так клевета – или отношения не имеет? Впрочем, разбираться в сем я и вправду не буду. Вы давеча не верили, что Пестель мог дать показания, не соответствующие… как вы полагаете… истине. Но я, лично, вот этой вот рукою привел его к раскаянью… – генерал аккуратно снял перчатку с правой руки, осторожно, дабы не повредить заживающим на костяшках ссадинам, согнул пальцы в кулак, продемонстрировал его арестанту. – Может быть, я несколько перестарался. Он упал без чувств, – продолжил генерал, продолжая задумчиво рассматривать ссадины. – Впрочем, после сего он написал все – что было надобно…

Чернышев с удовольствием заметил, что речь его произвела на Муравьева должное действие. Руки его впились в железные края кровати, в глазах опять промелькнуло безумие.

– Вы… Как можно сие?

– В наш просвещенный век? Отчего ж нельзя? А можно в просвещенный век Государя убивать?

– Пестель никого не убивал…

– Он собирался, что одно и то же. А на ваших руках кровь невинных жертв. И на руках друга вашего тоже…

– Довольно! – арестант вскочил с кровати. – На его руках нет крови! Это я все сделал, я, понимаете? Казните меня, пытайте, что хотите со мной делайте – только Мишу не трогайте! Молю вас…

Генерал почувствовал на своей руке ладонь собеседника. Ладонь была горячая; у преступника был жар, и немалый.

– Перестаньте, Сергей Иванович. Вы не в себе сейчас… Выпейте воды, – Чернышев протянул арестанту кружку.

Муравьев взял кружку и сделал жадный глоток; вода потекла по его небритому подбородку. Чернышев покачал головой. Продолжил:

– Я здесь не за тем, чтобы правды добиваться, пытать вас и казнить… Мне нужно только ваше согласие… отвечать так, как прикажут вам. Иначе же… Я не хочу вас пугать, но представляется мне, что друг ваш… не раскаивается в содеянном. Более того, он мне только что сообщил, будто главный в обществе и им задуман мятеж черниговский. Вы же только волю его исполняли. Сдается мне, что правду говорит он…