Мятежники - Юлия Глезарова

Дел в комитете было невпроворот…

Арестованные по делу 14-го декабря выдавали друг друга на первом же допросе, каялись, просили прощения. Главный же виновник происшествий петербургских, князь Трубецкой, и вовсе в ногах государя валялся, умолял жизнь сохранить…

Генерал приосанился: в арестантах он оказаться не мог, даже случайно. Вся жизнь его, с самого нежного возраста, была посвящена исключительно служению Отечеству. Семейная жизнь не удалась, жена умерла уже два года как, детей не было. Впрочем, Чернышев никогда не любил ее, поскольку женщина эта не могла понять его душу.

Россия всегда требовала от генерала отказа от своего, личного – в пользу государственной надобности. И свой долг верноподданного он исполнял…

Крамола таилась везде, и в простом народе, и, как ныне выяснилось, среди привилегированного сословия. Александр, сей ангел, ниспосланный России провидением, победитель Наполеона, тихо скончался в ноябре в Таганроге – и генерал имел несчастье присутствовать при его кончине. Затем была секретная миссия в Тульчин, в штаб второй армии, арест главного заговорщика, полковника Пестеля.

Вспомнив полковника, Чернышев тяжело вздохнул… Ныне злодей был обезврежен, покорен, давал нужные показания. А месяц назад он глядел злобно и надменно, говорил, что арест его – невероятная ошибка и что скоро все объяснится. Об обстоятельствах же дела своего упорно молчал. Глядя на него, Чернышев едва справлялся с желанием убить изверга тут же, на месте. Наглец посмел замахнуться на святые устои веры, на Империю, а из доносов следовало – и на самого Государя.

Генерал вспомнил лицо молодого монарха, Николая Павловича, вызвавшего его сразу после собственной беседы со злодеем. «Даю вам полную свободу, делайте что хотите… – сказал Николай тихо. – Но чтобы не позже завтрашнего дня изверг сей сотрудничал со мною. Ежели же не произойдет сего, то моего доверия, генерал, вы лишитесь навсегда».

В тот же день, сняв генеральский сюртук и белые перчатки, собственноручно привел злодея к раскаянию.

Куранты пробили восемь; Чернышеву пора было начинать действовать. Главный злодей был сломлен, бумаги с его признаниями лежали в генеральском кармане. Признания сии, впрочем, имели мало общего с реальностью, и Чернышев прекрасно знал это. Но злодей писал то, что требовал от него государь, и нельзя было не признать, что делал он это весьма и весьма талантливо.

Сегодня генералу предстояла нелегкая задача – заставить единомышленников Пестеля подтвердить его показания.

Обход узников он решил начать с Алексеевского равелина, с того места, где содержался и сам Пестель, и другие важнейшие арестанты. Камеры в равелине были просторные, чистые, не то, что в куртинах, где – по причине многолюдства нынешнего – пришлось строить перегородки, как в курятнике. Генералу равелин был гораздо больше по нраву; тут было просторнее.

Шел уже третий день с того момента, как Сергея привезли в столицу, и почти три недели – с дела под Трилесами. Он плохо помнил, что происходило с ним все это время, память сохранила лишь обрывки воспоминаний. Голова болела, минуты забытья он встречал как дарованное свыше счастье. Но мгновения зыбкой тьмы пролетали быстро… И воспоминания снова начинали мучить его.

…Дощатый неструганый пол крестьянской хаты, а на нем голое тело Польки. Сергей помнил, как Матвей рыдал в голос, никого не стесняясь, сам же он плакать не мог. Стоя на коленях рядом с убитым братом, Сергей будто оглох, потерял счет времени и искренне удивился, когда незнакомые люди подняли его, повели куда-то…

…Запах гнилой соломы в камере могилевской тюрьмы. Сергей видел себя, едва живого, в жару, обмочившегося, а над собою – искаженное брезгливой гримасой лицо лекаря. Ясно, как будто это было только что, он помнил, как его подняли и посадили на стул. Лекарь, веля светить себе, внимательно рассматривал его плечи и грудь… «Вы, подполковник, врожденный преступник, другого пути для вас не было… Строение тела вашего свидетельствует о сем. Вас не наказывать, вас лечить надобно. Я отпишу государю…».

…Мерное покачивание коляски с решетками на окнах, кандалы на руках и ногах, красные, потрескавшиеся солдатские ладони, с которых – и только так, согласно предписанию – ему полагалось брать пищу… Беспрерывная кровавая рвота после каждой попытки поесть…

…Потом он помнил себя лежащим на узорном паркете возле чьих-то начищенных до блеска сапог, короткий разговор над собою о том, что нужно бы в гошпиталь, иначе кто-то, видимо, владелец сапог, ни за что не ручается… И ответ, что государь не приказывал в гошпиталь, а значит – в крепость.

В конце же всплывало лицо государя, ласковое, приветливое, участливое. Николай Павлович сокрушенно качал головой, увещевал ничего не скрывать и не усугублять своей вины упирательством; говорил, что он, Сергей, – причина несчастия многих невинных жертв. После сего пред мысленным взором узника снова появлялся дощатый пол, а на нем – тело брата. И все начиналось сначала, без остановки, как случайно затверженная наизусть навязчивая мелодия.

Когда Чернышев вошел в восьмой нумер Алексеевского равелина, арестант лежал на кровати и, казалось, мирно спал, завернувшись в грязный халат. Генерал подошел к кровати, взял стул, сел рядом, тронул арестанта за плечо. Тот открыл глаза.

– Государь послал меня сюда, подполковник, – начал генерал, – разговор имею к вам, чрезвычайной важности. От того, как вы воспримите сие, ваша жизнь зависит. Государь просит вас прочесть бумагу, – он вынул из кармана листы. – И согласовывать с сим ответы свои.

Преступник не отвечал. Генерал потряс его за плечо.

– Очнитесь, подполковник!.. Жизнь ваша от этого зависит.

Чернышев увидел, как глаза арестанта широко распахнулись, он сел на кровати.

– Чего вам от меня надобно, ваше превосходительство? – почти крикнул он. – Я все рассказал… Все… что знал. Оставьте меня!

Арестант облизал потрескавшиеся губы, обвел взглядом камеру, и в глазах его генерал явственно прочитал безумие. «Надо бы в гошпиталь…», – подумал Чернышев, но тут же отбросил эту мысль. Безумный этот человек с забинтованной головою месяц тому был совершенно здоров, поднял мятеж, обернувшийся кровью и смертью – и посему генерал изгнал из сердца своего всякую жалость.

– Встать! – сказал он, грозно хмуря брови.

Арестант не двигался, словно опять решив заснуть, теперь – сидя на кровати. Генерал взял его за ворот халата, поднял, прислонил к стене, покрытой, после недавнего наводнения, черными пятнами плесени.

– Вы, верно, думаете, что я буду любезничать с вами? Вы ошибаетесь… Способны ли вы говорить со мною?

Арестант поднял на генерала мутные глаза.

– Способен… Просить вас хочу, ваше превосходительство… Нельзя ли водки достать?… забыться надо мне, хоть на два часа, не могу я так.

– Водки? – генерал презрительно толкнул его обратно на кровать. – В вашем положении? Впрочем, если вы исполните мою просьбу… Вы понимаете меня?

Арестант кивнул головою. Генерал заметил, как он наморщил лоб, будто вспомнив что-то.

– Здесь грязь, пошлость и скука смертная. И нету выхода, – сказал арестант шепотом.

– О чем вы?

– Нет, ничего, свое вспомнил… Простите.

– Вот, прочтите, – генерал протянул листок. – Сии показания… написаны хорошим вашим знакомым… полковником Пестелем.

Арестант взял в руки листок, склонился над ним, пробежал глазами несколько строк.

– Я не могу… – сказал он, отрывая растерянный взгляд от бумаги. – Мы не ради цареубийства действовали… Совещания наши пустыми разговорами были, общество бездействовало… Не верю, чтобы Поль написал сие… Рука не его.

– Почерк писарский, подполковник.

– Не могу. Неправда сие. Не могу…

– Но тогда, вы сами понимаете…

– Нет, не могу. Не надобно водки, ничего не надобно. Оставьте меня, я умереть хочу…

Он смял листок и бросил в угол, затем лег на кровать и с головою укрылся халатом. Генерал поднял бумагу, разгладил, положил в карман. Преступник, раненый и, казалось бы, совершенно лишенный воли, оказался не таким уж и слабым. Приказа приводить его к раскаянию у генерала не было, значит, следовало лучше подготовится к разговору.

2

Выйдя из камеры, генерал подозвал адъютанта, который, казалось, нарочно ждал его в тюремном коридоре.

– Передайте Адлербергу… Выписки из показаний всех, о подполковнике Муравьеве, его друзьях, родственниках, живо… Даю два часа сроку, – он задумчиво поглядел на часы. – С половиною.

Генерал открыл дверь в соседнюю камеру.

Когда через три часа Чернышев вернулся в Комендантский дом, в комнаты, отведенные для работы Комитета, нужные бумаги были уже подготовлены.

Генерал был почти доволен сегодняшним утром: большинство арестантов, с коими он встречался, согласились составлять показания как следовало. Кто-то сам спешил помогать ему, надеясь на смягчение участи, кого-то пришлось пугать пыткою… Давнишний же приятель Чернышева, генерал Волконский, попавший ныне в переделку, прочитал показания и сказал со вздохом: «Видишь, Саша… Пестель показывает, и я не могу не подтвердить. Если б он показал, что это я убил государя в Таганроге, я бы и сие подтвердил…». В целом можно было сказать, что все шло, как и было задумано. Если бы не безумный подполковник с перевязанною головою, можно было бы сообщить государю о совершенном успехе предприятия.