Все, кого мы убили. Книга 1 - Олег Алифанов

Всё время мы проявляли осторожность, но нет-нет, а мелькали в толпе казавшиеся знакомыми взгляды, и внимательные глаза провожали меня в спину. При разговорах о дороге назад Артамонов всегда хмурился, возвращаться в Бейрут считал он для себя опасным. «Что же делать, что же делать?» – бормотал он частенько под нос себе.

– Хотите совет, Владимир? – раз не удержался я. – Если вы не солгали мне, то решились на сделку с вашим Россетти только при условии, что рассказанное вам в отношении князя – правда. Таким образом, у вас имеется лазейка для расторжения уговора. Езжайте в Одессу, откройтесь во всём князю Прозоровскому и совместно отыщите путь к спасению, найдя малое, но важное для вас обстоятельство, о котором они оповестили вас ложно. После уж обвините Россетти в нечестности.

Не скрою, я имел в этом притворном участии свой интерес. С радостью избавился бы я от соседа, которому не доверял. Главное же – мне не давал покоя возможный визит Анны. Делить с ним её общество я не мог себе позволить. Он на минуту задумался, но сказал:

– Если приказ о моём уничтожении существует, они убьют меня ещё до того, как я объяснюсь с князем.

На другое утро я объявил своим спутникам, что мы немедленно отправляемся. Если кто-либо из них и находился в предательской связи с кем-то из моих недругов, предупредить их они не имели возможности. Дорогой я немного рассказал о скрижали, внимательно наблюдая за каждым, но утаил главное, что слышал от мудрецов. Я смеялся, но вдруг твёрдо осознал, что не хочу видеть той надписи. Более того, как-то само вспомнилось, что я толком-то её никогда и не разглядывал: незнание языка хранило меня от попытки её прочитать. Прохор только довольно ухмылялся, не слишком вникая в детали, ему важнее было находить подтверждение своим мыслям о значительности камня. Владимира же больше заинтересовали фигуры иудейских мудрецов, и он пожалел, что не смог сделать зарисовок с натуры.

Но меня не оставляло чувство недосказанности. Оно напоминало приманку, висящую перед мордой осла, кою невозможно не осязать, но безуспешно пытаться съесть. Если даже камень и раскрыл свою тайну, то наполовину. Верить в проклятия, действующие веками, я не мог, но проверять не желал.

– Учитель… – несколько презрительно протянул Артамонов и длинно кивнул. – Вроде Ведуна нашего.

– А ты того Ведуна откуда знаешь? – вздрогнул я от испуга, что в сосредоточении принялся думать вслух, но художник лишь вернулся к прошедшему разговору. Но мысли мои сразу связались с его словами. Ведун обладал скрижалью, и прекрасно себя чувствовал. Причины же охоты за ней Карнаухова тем паче не проступили из мрака. Знает ли он что-то о свойствах надписи, или считает оружием весь предмет целиком? Откуда стало ему это известно? Чего хочет он достичь с его помощью?

– Ездил к нему ещё перед Италией, – мечтательно вздохнул он, озирая кругом рыжую холмистую пустыню без тени и деревца. – Погадать. На судьбу. Да! И на Анну Александровну.

– Что же он поведал?

– Кто его поймёт! Сказал, чтобы не искал счастья за морями.

– Вот как! Что, прав оказался?

– Да в том нет ни капли мистики! – воскликнул Владимир. – Про путешествие я ему сам наболтал, а дать совет не делать чего-то – дело верное! Любое большое начинание сулит ошибки и невзгоды. Потом всегда думаешь: зачем ввязался? Вот знать бы!.. Вот и всё его ведовство. Знает он, конечно, немало, но выспрашивать у собеседника умеет и того пуще, умом-то старик не обделён. Вроде ничего не говорит, а так беседу ладит, что всё узнаёт. Ведун он не потому, что ведает, а потому что выведывает. И, учти, со всей округи тайно ездят к нему – вроде отшельник, а больше полицмейстера на ус намотал. Вот и делает выводы. А мы уж после додумываем и всегда совпадения находим. И что себе в убыток пишем, то ему в доход. – Он приник к бурдюку, а оторвавшись спустя минуту, заключил: – От мистического надо сперва отделить рациональное, а там, глядишь, мистического уже и не останется. Вот, разберём мой случай. Про наследство-то моё он, конечно, давно от людей знал: дело старинное, оно только от меня в тайне и держалось. Вот и дал совет. А я потом, уже связавшись с… иллюминатами, подумал: ну, прорицатель! И он, и они – все провидцы, чёрт бы их взял! А потом понял, что вся эта прозорливость – пронырливость в паре филеров и словоохотливых прачек, мелющих языком по всей округе. Тут ситуация, Алексей, сродни адюльтеру: все вокруг могут знать – один муж в святом неведении. Стена вокруг него, стена приличия. Сведения кружатся рядом, хоть уши подставляй – сами залетят, ан нет, всякий раз минуют. Заговор молчания называется – все сговорились, даже не договариваясь. А перед заговором все равны: и венценосцы и рогоносцы. Так и ходишь, на каждый шаг, словно в пустоту валишься, думаешь: сейчас обопрусь на приятеля, хвать – и мимо: он неуловимо как-то взял и увернулся. Сделал вид, что не заметил твоей нужды, и даже на падение не оборотился – вежливо отвёл глаза.

«А что Ведун сказал дяде Прозоровского? – вспомнил я. – Да почти что то же. Держаться подальше от Арачинских болот. Прозоровский после додумался аж до старинного проклятия, а дело-то оказалось куда как проще. Представим себе, что тайно друг от друга к нему обратились обе спорящие стороны: как делить землю под болотами? Вот в этом-то всё его ведовство и есть: много знать. Если ты в округе имеешь репутацию нелюдима, затворника и оракула, и к тебе за советом начнут стекаться отовсюду разные лица, то уже вскоре недолго стать самым осведомлённым во всех делах, не вставая с дивана. Беречься болот значило лишь совет не вступать в тяжбу за спорные земли».

Без приключений в последний день мая мы добрались в Бейрут. У меня родилась в голове ловкая партия, в которой опасался я лишь одного – не остаться в дураках самому. С тех пор, как открылась первая цель Карнаухова, Артамонов ни единым словом не выдал своего интереса к камню, и я склонялся к выводу, что он не причастен к поиску странной реликвии.

Я заказал ему изготовить поддельную скрижаль.

Подробно описав ему минерал, размеры и форму, я положил перед ним лист с искажённой копией, какую перед тем отдал Беранже и потом показал при первой встрече Хаиму Цфату. Я сказал ему, что оригинал давно отослал в Россию, и загадал: если Артамонов спросит кому – считать его виноватым. Но он оказался совершенно равнодушен к находке, и даже не спросил, на что мне дубликат. Пришлось самому объяснить, что Карнаухов вряд ли отстанет от меня. Подложенная в вещи, она послужит наживкой новым подосланным грабителям, кои, не разобравшись, заглотят её. Игнатий, державший в руках настоящий камень, конечно, сумеет вмиг распознать обман, но у меня появится время подготовиться к визиту незваных гостей. Объяснение казалось мне удачной находкой – весьма доверительной и откровенной, а открытое перед моим соперником дело ставило меня в несколько уязвимое положение зависимого. Я желал проверить, как художник этим воспользуется. А он взялся за работу без видимой охоты, но и без промедления. Вопросов не задавал, и через несколько дней явился с подходящим материалом – большого размера куском кипрского колчедана, немного напоминающем минерал скрижали лишь золотистым блеском, – впрочем, чрезмерным, за что его ещё называют золотом дурака. Теперь оставалось главное – изготовить надпись. В этом-то и состояла главная часть его проверки.