Все, кого мы убили. Книга 1 - Олег Алифанов

Очнулся я в глухой темноте, разбавленной прыгающим пятном тусклого света. Мокрая повязка упала со лба, когда попытался я подняться на локте. Уж и не знал я, радоваться или негодовать на озабоченное лицо Прохора, проступившее в неверном сполохе масляной лампы. Но прежде чем успел повернуть я пересохшим языком, шум и голоса окрест возвестили о прибытии целой экспедиции, возглавляемой Артамоновым и составленной из людей эмира. Заботливо уложенный на носилки, я в удобстве и радостном оживлении вскоре очутился в нашем лагере, где весёлый шум, превосходный чай и горячие лепёшки показались мне истинным даром небес.

Впрочем, первым делом хватился я своего дневника, и мой верный оруженосец, торжествуя, вручил мне его целым и невредимым.

– Что это за язык, на котором ты разговаривал? – спросил я его наутро.

– А пёс его разберёт, что за язык, – насупился тот.

– Чудно, Прохор. Это какой-то из арамейских диалектов, на нём некогда Спаситель беседовал с учениками. Но откуда ты знаешь его? Ныне на нём говорит всего одно племя.

– Да я и знаю-то несколько слов! – Прохор словно оправдывался, но ведь и я почти что обвинял его в том, что знать ему не полагалось. – Когда ещё я только приплёлся в Бейрут, вас пока ждал, сошёлся с одним. От него и перенял. Думал, он меня местному учит, а потом только разобрал, что нас никто другой не разбирает.

– С кем же ты болтал на развалинах?

– Ведун здешний. Сижу вчера, жду. Пора бы вам вернуться – вас нет. Артамонов явился, потом драгоман, сказали, что вы заблудивши. Ну, думаю, отомстить решили за то, что вы их в лабиринте чуть не бросили… г-хем, ну, я и пошёл сам искать. Наткнулся там в камнях у чёртова кладбища на одного басурмана. Бормочет по-своему. Ну, приветил он меня, когда я на его языке начал. А то бы ничего не сказал – злой на вид. Да я, по правде, всего только и сумел спросить, не видел ли он вас, а тут вы и сами голосите. Ну, я на крик. А пёс разберёт, откуда кричали: ну, чисто наваждение – бес водит в камнях, а как найти – непонятно. А ещё он о разбойниках что-то сказал, может, предупредить хотел, так я на вашего француза подумал.

– Так и что?

– А вот что. Убираться надо поскорее. И лучше бы – обратно в Бейрут.

– А оттуда в Царьград и в Одессу, так? И за какой такой грех все бросают в меня камни? Ты – когда мы к Прозоровскому ехали… А кто на сей раз в меня камнем пустил?

– Хорошо ещё, не пришибли до смерти! Я говорил, сюда соваться – беду накликать. Только насилу отыскал вас, зову, а вы молчите, я думал, в лагерь ушли, вернулся – нету. Поднял тревогу и назад – битый час кружил, почище, чем в том лабиринте. Ну и бусурмане мигом за мной повскакали – только самовар свой два раза допили.

Прохор наотрез отказался сопровождать меня в руины с письменами, да и голова моя взывала о покое. Надеясь на обратный путь из Дамаска, я не отважился без спутника вторично отправиться на развалины.

Звонки стад, ропот ручьёв сопровождали нас на двадцати последних вёрстах по утопающей в садах долине на подъезде к Дамаску. Проделав долгий путь, я не мог не восхититься смелостью первого митрополита киевского Михаила, родом из сего великого града, отправиться в те лихие времена к язычникам за северный предел света. Видя везде калитки в сады, как в России, невольно проникался я мыслью, уж не сей ли отважный муж привёз к нам такое устройство.

19. Дамаск

Всякого европейского путешественника Дамаск сражает пестротой роскоши и грязи; не стали исключением и мы с Артамоновым, что же до Прохора, то ему, казалось, всё было едино. Навсегда связанный в душе с деяниями святого Павла, снаружи Дамаск, увы, ничем не выдавал признаков рождения христианства. И прежде чем заняться делами науки, не один день мы с Артамоновым отдали отысканию многочисленных святынь с провожатым нашим. Прохор сказался больным и хандрил почти неделю, не выходя далеко за ограду дома французского консула и усмехаясь любым нашим подвигам. Кроме нас, во всём Дамаске русских, кажется, не обреталось вовсе, и тем старательнее я записывал наши походы для будущих хожений.

Неделю спустя град сей уже казался едва ли не столицей христианского мира, особенно для меня, уставшего душой после скудного на святыни Бейрута. Тихий, но неугасимый свет Антиохийской кафедры возбуждал во мне чувства к покаянию, и в монастыре святого Георгия обрёл я отдохновение, проведя три дня в размышлениях над трудами здешних великих выходцев – Иоанна Дамаскина и Андрея Критского. Посетил я тайно и мечеть Омайядов, где могила Иоанна Предтечи почитается мусульманами как место погребения пророка Яхья. Пасха на родине самого имени христиан стала для меня наградой за все пережитые испытания.

Указания Бларамберга оказались не напрасными: я весьма скоро нашёл тех, кто за пятьдесят пиастров представил меня одному иудейскому учителю по имени Хаим Цфат, взявшемуся в очередь свою прочитать мне злосчастный эпиграф – тоже, впрочем, за пожертвование. Его, говорившего по-гречески, я опрометчиво сравнил с одним из семидесяти толковников, полагая это лестным, чем едва не сорвал всю сделку. Уже принявший бумагу, коя из непонятных и мне самому предосторожностей представляла собой поддельную копию, он долго сопел, словно раздумывая, презрительно ли вернуть мне её или же в гневе разорвать. Прошедшая минута утишила его праведное раздражение, особенно когда он увидел ещё один кошерный соверен.

Минуло два дня нетерпеливого ожидания.

– Знаете, что такое каббала? – перво-наперво еле слышно спросил он, явившись, наконец.

Я порадовался, что Артамонов, уставший сидеть без дела, отправился писать виды монастыря Херувимов. То, как неслышно прокрался этот гость мимо бдительного Прохора в моё временное жилище, его мягкие жесты и тихая речь казалось умышленно разыгранными им, чтобы я острее ощутил сверлящий меня из-под платка колкий чёрный взгляд. В воздухе чудилась мне тревога, порождённая то ли его страхом, то ли моим испугом от неожиданного его явления и прямого вопроса.

– Имею самые обобщённые представления, – ответил я, разглядывая собеседника, постаравшегося укрыться почти целиком под длиннополой накидкой, совершенно новой, в отличие от той, в которой представился он накануне.

Он кивнул, удовлетворённо и снисходительно. Прошла минута, после другая. Он словно пребывал в раздумье, стоит ли продолжать или вернуть деньги. Некоторое время мы беседовали о разных вещах, не касавшихся дела. Я кликнул Прохора, прося чай, и тот, подавая, враждебно покосился на странного посетителя. Поняв, что я не посулю ему более прежнего, или, может, уверившись в моей безобидности, Хаим вздохнул: