Время Сигизмунда - Юзеф Игнаций Крашевский

чтобы показать неприязнь холодной вежливостью, сохраняли важную суровость лица. Приветствия были рассчитанной и сложной градации, разговоры — сдержанными, обхождение — полным рассудительности. Каждый держал на вожжах: слова, лицо, движение.

Поглядев на это собрание наиболее известных людей, по благородным лицам, по изысканным одеждам, по их серьёзности можно было сказать, что это сенат какого-нибудь государства, который собирался обсуждать важные дела родины.

Через одну дверь в залу вошёл князь Соломерецкий, которого потянули к себе Зборовские, через другую — каштелян Фирлей.

Князь, скромно одетый, всегда с той гордой физиономией, с тем презрительным взглядом, задранной головой, сжатыми губами, однако носил на лице следы недавнего страдания, забот и грызущего беспокойства. Густые морщинки, вестники бессонных лихорадочных дум, разрисовали его бледные щёки и лоб. У каштеляна было безоблачное, светлое и весёлое лицо, он был одет изысканно, почти с юношеской заботой о себе, аккуратный, улыбающийся; он вошёл, приветствуя по очереди гостей, со свитком бумаг под рукой.

После первых нескольких слов извинения, после рукопожатий, поклонов, вопросов о здоровье, о семье и т. п., каштелян, поднимая свиток, просил наиболее значительных, называя их по имени, подойти к столу, на котором разложил бумаги.

Любопытство росло, радостное лицо Фирлея хмурило лоб Зборовским, все спрашивали друг друга, что это значит.

— Откуда эта весёлость, и для чего?

Среди вызванных к столу были паны Зборовские; несколько умиротворённые, они приблизились, готовые, однако же, сопротивляться каштеляну, если бы речь шла только о чём-то важном для будущего. Они уже тогда, уверенные в помощи кардинала, вынашивали своё намерение силой похитить старца Кракова, вырвав его из рук Фирлея.

— Не по поводу каго-либо общественного дела, — начал, злобно усмехнувшись, каштелян, — я позволил себе вызвать сюда панов и милых братьев.

— Это что-то особенное! Значит, для своего удовольствия! — пробормотал Зборовский, делая грозное лицо. — Посмотрите на него! Уже на короля метит.

— Но есть, — говорил дальше Фирлей, — частные дела, которые порой по важности приближаются к общественным, интересуют всех, или должны интересовать. Семейные разногласия, взаимные преследования лиц, тесно связанных кровью, есть катастрофой, которую какой-нибудь счастливчик может предотвратить. Как раз одно из подобных обстоятельств вы-вынудило меня просить всех тут собравшихся в судьи и посредники. Это дело не моё, но отданное в мою опеку, я обязан из-за опеки над сиротой.

Удивление всё увеличивалось, а Фирлей, показывая на бумагу, так говорил дальше:

— Благородная семья князей Соломерецких…

Князь побледнел и глаза его засверкали.

— Благородная семья Соломерецких как раз находится в печальном положении, желая выйти из которого, вдова и сирота взывают к суду и нашей справедливости.

— Я не понимаю, почему кто-то имеет право вмешиваться в то, что может быть между мной и сестрой, — прервал, приближаясь, князь. — Я не признаю над собой никакого суда. Этот вопрос я сам, и я один, как глава рода, могу решать.

— Сдайте его всё-таки, — сказал, любезно обращаясь к нему, Фирлей, — на суждение собравшихся тут, людей незиантересованных, безразличных и желающих добра одинаково вам и княгине.

— Позвольте мне, по крайней мере, перед этим коварно созванным ареопагом самому выложить своё дело, — гордо воскликнул князь.

— Очень охотно, мы вас слушаем, — отвечал Фирлей, — просим.

Князь подошёл ещё ближе и, оперевшись на стол, так начал говорить:

— Собравшимся тут известно, или, быть может, неизвестно, что мой отец опекал дочку своего брата, Анну. Я был выслан тогда за границу, где на дворах императора Фердинанда и других князей и немецких панов наблюдал за рыцарским ремеслом. Когда я вернулся на родину, отца уже не застал, своего брата не нашёл живым, сестра — на дворе королевы-матери. Но что же, эта сестра с ребёнком, который, говорит, мой племянник, утверждая, что была женой моего брата; когда никаких доказательств этого брака нет, когда этот ребёнок, очевидно, подставной и вся эта повесть придумана, чтобы покрыть какие-то провинности и осквернить наш дом, вводя в него чужую кровь, к которой переходит лучшая часть нашей собственности. Нет и быть не может доказательств этого мнимого брака, ребёнок незаконный. Спасая наше достойное имя, я хотел этого подкидыша отдалить.

— Но, — добросил Фирлей, — если бы брак был неминуемо доказан?

— Этого быть не может.

— Так есть, — воскликнул каштелян. — Вот доказательства, привезённые из Рима. Пусть арбитры рассудят их и скажут их, остаётся ли малейшее сомнение. Потому что, — прибавил он, — в случае сомнения я сам к вам присоединюсь и разделю благородное возмущение на мать ребёнка.

Сказав это, Фирлей подал бумаги князю Уханьскому, Карнковскому, которые, внимательно их рассмотрев, передали по очереди.

— Дайте-ка мне взглянуть на эти доказательства! — нетерпеливо закричал Соломерецкий. — Откуда они? Должно быть, поддельные; этого не может быть, я их не узнаю.

— Узнаете, если только захотите перелистать, — сказал, подавая их ему, Ласки, — убедитесь сами.

Все обратили глаза на князя, который, с очевидной злобой схватив бумаги, мял их в руке, рассматривал, читал, и наконец бросил.

— Да, — сказал он с гневом, — доказательства есть, этот ребёнок — дитя моего брата. Быть может, быть может. Признаю!

— А поэтому, — добавил Фирлей, — всякие преследования с вашей стороны, до сих пор оправданные, должны прекратиться. Более того, нам кажется, что вы с вашей бедной обиженной и узнанной сестрой должны…

— Что вы хотите сказать? — спросил взволнованно Соломерецкий.

— Следовало бы помириться.

— Я, с ней! — воскликнул князь. — Никогда!

— Что вы имеете против неё? — спросили несколько человек.

— Что? Оставьте это мне, — отвечал он. — Ничего не имею, ничего! Ничего! Но просить прощения у неё, мириться с ней… Я! Вы меня не знаете.

— Напротив, как благородного мужа, как человека, который считал своей обязанностью охранять безупречность своего имени, но сегодня…

— Сегодня я убеждён! Осуждён! — гневно смеясь, сказал Соломерецкий. — Да, в глазах всех вас виновен. Пани невестка хотела моё унижение сделать публичным, и я этого ей не прощу.

— Это сделал я, — сказал Фирлей, — она не хотела, я посоветовал; если есть вина, то моя; но я хотел, чтобы этот ребёнок был признан не вами одними, но для вашего успокоения, в лице всех так же, как его раньше признал пан наш его величество король.

— Его величество король, — ответил Соломерецкий, — мог признать его в силу старого знакомства с княгиней. Она так напоминает лицом Радзивилловну!

Все остолбенели, он злобно смеялся.

— Стало быть, вы признаёте, — сказал Фирлей, — брак брата и ребёнка от него?

— Должен, значит, признаю, хотя в принципе знаю, что об этом думаю! Да, признаю; если вы желаете, — мир.

— Мы хотим только вашего искреннего убеждения. Посмотрите доказательства или поручите их кому-нибудь посмотреть.

Бумаги по очереди переходили из рук в руки и все, должно быть, посчитали их