Время Сигизмунда - Юзеф Игнаций Крашевский

— Вызвать других.

— Минуту назад их было больше, чем нужно, теперь ни одного нет.

— Но по какой причине?

— Не понимаю.

— Может, условия.

— Я не давал никаких; согласно вашему распоряжению я согласился на предложенные ими.

— Что отбило у них желание? Тут что-то есть?

— Есть, но непонятное.

Князь ударил кулаком о стол.

— Выезжать! — воскликнул он.

— Но это невозможно.

— Выезжать, говорю!

— Придворные ушли.

— Неважно, выезжать, выезжать!

— Нет денег.

— Хватит тех, что есть.

— Ими выплачены по вашему приказу вознаграждения.

— Всё вышло?

— До гроша, даже для двоих не хватает.

— Продай, что хочешь. Выезжать, я должен сегодня выехать.

— Но что же мы продадим?

— Заложи душу, — крикнул князь в гневе, — а достань деньги.

Потом он бросился к бумаге и перу, быстро написал несколько слов Петру Зборовскому и велел выслать к нему придворного.

Когда это происходит, отчаявшийся и нетерпеливый князь ходит по комнате большими шагами, голова его горит, он путается, ругается, беспокоится. Сто раз спрашивает, не вернулся ли посланец от Зборовских.

Наконец он приехал.

— Привёз деньги?

— Только письмо.

Не читая, он бросил его на пол, глаза его заискрились, загорелись, зубы заскрежетали.

— Друзья, — воскликнул он, — друзья! Пусть их дьявол задушит.

Его охватывает подобие горячки, вид безумия, он не знает, что делать.

— Выезжать! — кричит он. — Выезжать! Коней, карету, вещи, всё продать, мы поедем вдвоём, втроём! Но выезжать, выезжать!

Не меньшее беспокойство в постоялом дворе княгини и панов Чурили; та боялась за сына, хотела за ним послать; те уговаривают, что делать, младший сам собирается в дорогу. Он отказался от придворных князя и принял их для Анны, полагая, что таким образом задержит его отъезд, он шепнул евреям волшебное слово, которое сохранило деньги. Но и это совсем не помогло.

— Нужно его опередить, — сказал молодой Чурили, — нас несколько, всё готово, едем, и, прежде чем князь прибудет на двор Сапеги, там уже Станислава не будет.

Сказав это, он начал готовиться в дорогу. Старик помогал ему сам.

Из узелка выпал свиток бумаг, засаленных сверху от долгого ношения, связанных красной шёлковой верёвкой.

— Что это? — спросил старик.

— А? Это ещё воспоминание о моём плене.

— Какое?

— Когда гребли на турецкой галере под Стамбулом, моим товарищем и соседом был бедный ксендз, захваченный пиратами. Умирая, он отдал мне какие-то бумаги, поручив мне, чтобы, когда вернусь на родину, я переслал их, кому следует, поскольку должны служить какой-то нашей семье. Ксендз был, возможно, поляком, или, по крайней мере, от долгого пребывания у нас стал поляком. Он возвращался из Рима, когда его схватили разбойники.

— Ты видел эти бумаги? — спросил старик.

— В неволе я должен был их прятать и просматривать не имел времени; вернувшись, я был слишком занят собой; я хотел сделать это когда-нибудь позже.

— Мы лучше поглядим сейчас, — прервал старик, которого ударила какая-то особенная мысль.

— Поглядите, отец, я поспешу со сборами в дорогу.

Старик сел, развязал верёвки, бросил взгляд и внезапно вскричал:

— Иисус! Мария! Какая судьба!

— Что это?

— Ты не знаешь?

— Я ничего не знаю.

— Бумаги ксендза Хаусера! Бумаги Соломерецких! Ксендз, который возвращался из Рима… это был он…

— Кто такой?

— Ксендз, отправленный ими, для легализации брака княгини. Мы выиграли! Мы победили!

— Не понимаю! Что это за бумаги?

— Всё окончено, триумфом, — сказал старик, хватая трость и шапку, — пойдём к княгине, к княгине.

И запыхавшийся Чурили, не в силах сдержать своей радости, залез на первого коня, какого мог найти под рукой, и полетел.

Княгиня Анна только что воротилась из костёла, печально слушала рассказы слуги, который, казалось, давал отчёт об отказе от придворных молодым Чурили, о запоздавшем отъезде князя. Заметив, что у обоих Чурили лица светились, она не знала, что думать.

— Почему вы не в дороге? — спросила она. — Он выезжает.

— Он ещё так скоро не выедет, — отчеканил младший.

— А между тем мы принесли вам добрую новость.

— Какую? Что случилось?

— Большую и важную, и меньше всего ожидаемую, никогда непредвиденное событие.

— Ради Бога! Что может быть такого?

— Бумаги ксендза Хаусера.

— Нашлись? — воскликнула княгиня, подбежав.

— Самым особенным случаем. Мой сын…

— Нашёл их? Каким образом?

— Будучи в неволе, он был товарищем ксендза Хаусера, умершего, как оказалось, на турецкой галере. Умирая, он поручил бумаги моему сыну. Тот их даже до сих пор не смотрел. Сегодня, когда мы собирались в дорогу, они выпали. Я спросил, просмотрел их; вот они.

Княгиня Анна плакала от радости.

— О! Это Божье Провидение над нам! Но, — добавила она спустя мгновение, — надо остановить князя; это ничуть не поможет. Что с ними делать?

Чурили минуту думал.

— Я бы вам посоветовал, — сказал он, — направиться с ними к Фирлею, вызвать князя на суд арбитров, чтобы при свидетелях он был вынужден неопровержимыми доказательствами признать ваш брак и ребёнка, рождённого от него. Только спешите, чтобы не уехал.

Княгиня Анна велела немедленно подъехать коляске, села и направилась к Фирлею.

Она застала его, ибо было ещё утро, в комнатах жены. Это было удивительное зрелище. Старец, одетый в изысканный заграничный наряд, уже седой и очень дряхлый рядом со свежей и молодой супругой.

Была это, как мы уже сказали выше, третья жена каштеляна, Мнишкова, едва достигшая двадцати лет. Богатая, нарядная, сидела она с мужем за столом, на котором последний ребёнок каштеляна забавлялся большим страусиным пером.

Старый каштелян с улыбкой глядел на этого отпрыска своего дома, а в его взгляде была видна гордость за будущее ребёнка.

Вошла объявленная княгиня.

— Что привело ко мне милую княгиню? — спросил каштелян.

— Счастливый случай и просьба, — отвечала Анна.

— Я очень рад, если чём-нибудь могу вам послужить, — ответил каштелян, — потому что у меня на совести обманутые вами надежды в отношении ребёнка, опеку которого я взял на себя.

— Ничего плохого не случилось, это мои приятели из Кракова его тайно увезли, без моего ведома, опасаясь нападения князя.

— В самом деле? И где же находится ребёнок?

— На дворе Фридриха Сапеги.

Фирлей, немного недовольный, закусил губы, но, быстро возвращаясь к предупредительной вежливости и улыбке, спросил:

— Я могу быть ещё чем-нибудь вам полезен?

— Вся моя надежда на вас; бумаги, о которых я старалась через нунциатура, уже в моих руках.

— Как это? Кто-то их приобрёл эффективней меня?

— Нет. Оригинальные бумаги ксендза Хаусера нашлись по странной случайности. Их привёз освобождённый товарищ его неволи в Турции. Вот они. Я вас умоляю, вызовите к себе князя, арбитров, пусть люди видят, пусть судят, пусть это всё, наконец, без моего стыда знакончится.

Каштелян поглядел на поданные бумаги, перевернул их, вставая.

— Будет, — сказал он, — как хотите;