Чужой среди своих 3 - Василий Сергеевич Панфилов

— Ценный кадр, — бурчу себе по нос, — особенно…

Затыкаюсь, оглядываясь по сторонам. Вот ведь дурацкая привычка…

Я далёк от того, чтобы мазать всех коммунистов грязью, но вот этот, совершенно конкретный коммунист, даже если каким-то чудом не замарался, или вернее, не слишком сильно замарался в молодости, то, по меньшей мере, можно ручаться, мышление у него, в силу такой своеобразной юности, тоже… своеобразное.

Это, как минимум, апологет звучных фраз, вроде «Лес рубят, щепки летят», «Время было такое», и прочих. Ну и… продвигает, так сказать, в жизнь, Ленинские идеалы!

Давешняя девчонка, подбегавшая к завучу с докладом, выскочила было из спального крыла, но заметив меня, резко остановилась, будто врезавшись с разбега в стену. На лице её, с покрасневшими, припухшими глазами, за несколько секунд пробежала вся гамма эмоций.

— Верка! — окликнули её откуда-то из девчоночьих спален, — Да что ты как маленькая, все…

Они ещё что-то говорили, но неразборчиво, вперемешку со смехом, так что разобрать я ничего не смог, да собственно, и не очень хотел. Сама девочка, резанув по мне яростным, ненавидящим взглядом, раздула ноздри, развернулась через плечо, и, решительно вбивая пятки в пол, пошла назад, скрывшись с моих глаз.

Она ушла, но в вестибюле как-то разом поплохело, будто сама атмосфера стала отравленной. Поёжившись непроизвольно, я поспешил уйти, стараясь не думать о причинно-следственных связях…

… но получалось плохо.

К обеду приехала завуч, заглянув в столовую. Мазнув по мне недолгим, липким, пристальным взглядом, она коротко переговорила с массивной тёткой на раздаче и зашла на кухню.

' — Учёт и контроль', — ёрнически подумал я, проводив её взглядом.

— Отдельно им готовят, — завистливо вздохнула мелкая, от силы лет восьми, девчонка с забавно торчащими короткими косичками, и облизала ложку — так, будто пробуя еду для начальствующего состава.

— Привет! — выдохнул дочерна загоревший и добела выгоревший мальчишка лет девяти, остановившись метрах в двух от меня, — Ты же Миша, да? Тебя Елена Николаевна звала! Она меня из окна увидела и крикнула — сказала, чтоб тебя нашёл и велел к ней идти!

Тощенький, весь, как и полагается в этом возрасте, ободранный, с болячками, ссадинами, но неунывающий, похожий на прыгающего в пыли воробья, он, как Юлий Цезарь, успевал делать сразу несколько дел. То бишь говорить, глазеть на меня и по сторонам, чесаться и отковыривать болячку на коленке.

— Понял, — киваю ему, — спасибо.

Он удивился чему-то, впав на пару секунд в подобие ступора, но быстро пришёл в себя и убежал, пару раз оглянувшись на бегу.

— Можно? — постучавшись в приоткрытую дверь, не спешу входить.

— Да-да… — рассеянно отозвалась завуч, ковыряющаяся в бумагах с занятым видом.

— Здравствуйте, Елена Николаевна, — вежливо говорю я, памятуя о том, что ничто не даётся нам так дёшево, и не ценится так дорого, как вежливость[iv].

— А, Миша, здравствуй! — обрадовалась она неведомо чему, улыбаясь так приторно, что чай в её присутствии можно было бы пить без сахара, — Проходи!

— Как ночь прошла? — поинтересовалась она, и её улыбка стала вовсе уж странной, — Да ты садись, садись…

— Благодарю, — вежливо склоняю голову, и, чуть подвинув стул, сажусь напротив женщины.

— Как ты себя чувствуешь? — чуть подавшись вперёд, жадно поинтересовалась она, не отрывая от меня немигающего взгляда, — Есть какие-нибудь жалобы?

— Нет, благодарю, всё хорошо, — чуть улыбаюсь в ответ, ни черта не понимая ситуацию.

— Да? — она показалась мне какой-то разочарованной, — А то смотри… если что, мой кабинет всегда открыт, и я, как педагог и старший товарищ, всегда готова пойти навстречу.

— Ты пойми… — она доверительно наклонилась вперёд, — чтобы ни случилось в жизни, я всегда готова выслушать и помочь, и разумеется…

Она выделила это голосом и паузой.

— … молчать, если этого требуют интересы воспитанников. Понимаешь, Миша, советский человек всегда готов подставить плечо в трудную минуту, и… не раздувать, понимаешь? Не трубить на всю Ивановскую, не раздувать сенсацию, как это принято в Западной прессе…

Дальше начался какой-то вовсе уж странный разговор, полный каких-то намёков и аллегорий. Я в меру сил поддерживаю его, но всё равно не понимаю ни хрена…

Несколько минут спустя завуч завершила разговор, сделавшийся к своему завершению вовсе уж скомканным.

— Иди… иди, — повторила она, делая жест пальцами от себя, — Но помни! Если что, я всегда готова…

Из кабинета я вышел озадаченный по самую макушку, не понимая решительно ничего. Версий у меня много, но все они пока какие-то сумбурные, обрывочные.

Не уверен, что она отдавала прямой приказ…

… но собственно, ей это и не было необходимо. Знакомя меня с детдомовцами, она сделал всё необходимое, чтобы они поняли — можно!

Насколько я знаю, в детдомах, по крайней мере, в моём времени, не любят тех, кто попал к ним уже в достаточно сознательном возрасте, от любящих родителей. Это банальная зависть к тем, кого любили…

А тут ещё и детдом специфический, и раскручиваемый в советской прессе антисемитизм, и…

… в общем, всё понятно.

Если бы они побили меня, если бы сломали, если бы началась травля, то протянутая администрацией рука помощи могла бы показаться спасительной.

Если бы я побил их, то можно было бы раскрутить маховик противостояния со всем детдомом, а дальше — смотри пункт выше! А можно — завести уголовное дело, или для начала — разговоры об этом. Ну и всё сразу — тоже, разумеется, можно!

А тут — непонятно… Один из детдомовцев в больнице, остальные побитые, как я понимаю, молчат, и противостояния с коллективом — тоже нет…

' — Вроде бы всё логично, но чего-то в этом уравнении не хватает, — думал я, выходя из административного корпуса, —