Петербург - Андрей Белый

- "Это, знаете, газы... Оттого и толчки".

Абсорбируя газы, черная и сухая лепешка иногда помогала ему, не всегда, впрочем.

- "Да, это - газы", - и тронулся к... к...: было - половина девятого.

Этот звук и услышал Семеныч.

Вскоре после того - грохнула, бацнула коридорная дверь и издали прогудела другая; сняв с озябших колен полосатый свой плед, Аполлон Аполлонович Аб-леухов снова тронулся с места, подошел к двери замкнутой спаленки, раскрыл эту дверь и выставил покрытое потом лицо, чтоб у самой двери наткнуться - на такое же точно покрытое потом лицо:

- "Это вы?"

- "Я-с..."

- "Что вам?"

- "Тут-с хожу..."

- "Аа: да, да... Почему же так рано..."

- "Приглядеть всюду надобно..."

- "Что такое, скажите?.."

- "?.."

- "Звук какой-то..."

- "А что-с?"

- "Хлопнуло..."

- "А, это-то?"

Тут Семеныч рукой ухватился за край широчайшей кальсонины, неодобрительно покачал головой:

- "Ничего-с..."

Дело в том, что за десять минут перед тем с удивленьем Семеныч приметил: из барчукской из двери белобрысая просунулась голова: поглядела направо и поглядела налево, и - спряталась.

И потом - барчук проюркнул попрыгунчиком к двери старого барина.

Постоял, подышал, покачал головой, обернулся, не приметив Семеныча, прижатого в теневом углу коридора; постоял, еще подышал, да головой - к свет пропускающей скважине: да - как прилипнет, не отрываясь от двери! Не по-барчукски барчук любопытствовал, не каким-нибудь был, - не таковским...

Что такой за подглядыватель? Да и потом - непристойно как будто.

Хоть бы он там присматривал не за каким за чужим, кто бы мог утаиться - присматривал за своим, за единокровным папашенькою; мог бы, кажется, присматривать за здоровьем; ну, а все-таки: чуялось, что тут дело не в сыновних заботах, а так себе: праздности ради. А тогда выходило одно: шелапыга!

Не лакеем каким-нибудь был - генеральским сынком, образованным на французский манер. Тут стал гымкать Семеныч.

Барчук же, - как вздрогнет!

- "Сюртучок", - сказал он в сердцах, - "мне скорей пообчистите..."

Да от папашиной двери - к себе: просто какая-то шелапыга!

- "Слушаюсь", - неодобрительно прожевал губами Семеныч, а сам себе думал:

- "Мать приехала, а он экую рань - "почистите сюртучок"".

- "Нехорошо, неприлично!"

- "Просто хамлеты какие-то... Ах ты, Господи... подсматривать в щелку!"

Все это закопошилося в мозгах старика, когда он, ухватившись за края слезавших штанов, неодобрительно качал головой и двусмысленно бормотал себе под нос:

- "А?.. Это-то?.. Хлопнуло: это точно..."

- "Что хлопнуло?"

- "Ничего-с: не изволите беспокоиться..."

- "?.."

- "Николай Аполлонович..."

- "А?"

- "Уходя хлопнули дверью: себе ушли спозаранку..."

Аполлон Аполлонович Аблеухов на Семеныча посмотрел, собирался что-то спросить, да себе промолчал, но... старчески пережевывал ртом: при воспоминании о незадолго протекшем здесь неудачнейшем объяснении с сыном (это было ведь утро после вечера у Цукатовых) под углами губы обиженно у него поотвисли мешочки из кожи. Неприятное впечатление это, очевидно, Аполлону Аполлоновичу претило достаточно: он гнал его.

И, робея, просительно поглядел на Семеныча:

- "Анну Петровну-то старик все-таки видел... С ней - как-никак разговаривал..."

Эта мысль промелькнула назойливо.

- "Верно, Анна Петровна-то изменилась... Похудела, сдала; и, поди, поседела себе: стало больше морщинок... Порасспросить бы как-нибудь осторожно, обходом..."

- "И - нет, нет!.."

Вдруг лицо шестидесятивосьмилетнего барина неестественно распалось в морщинах, рот оскалился до ушей, а нос ушел в складки.

И стал шестидесятилетний - тысячелетним каким-то; с надсадою, переходящей в крикливость, эта седая развалина принялась насильственно из себя выжимать каламбурик:

- "А... ме-ме-ме... Семеныч... Вы... ме-ме... босы?"

Тот обиженно вздрогнул.

- "Виноват-с, ваше высокопр..."

- "Да я... ме-ме-ме... не о том", - силился Аполлон Аполлонович сложить каламбурик.

Но каламбурика он не сложил и стоял, упираясь глазами в пространство; вот чуть-чуть он присел, и вот выпалил он чудовищность:

- "Э... скажите..."

- "?"

- "У вас - желтые пятки?"

Семеныч обиделся:

- "Желтые, барин, пятки не у меня-с: все у них-с, у длинноносых китайцев-с..."

- "Хи-хи-хи... Так, может быть, розовые?"

- "Человеческие-с..."

- "Нет - желтые, желтые!"

И Аполлон Аполлонович, тысячелетний, дрожащий, приземистый, туфлей топнул настойчиво.

- "Ну, а хотя бы и пятки-с?.. Мозоли, ваше высокопревосходительство они все... Как наденешь башмак, и сверлит тебе, и горит..."

Сам же он думал:

- "Э, какие там пятки?.. И в пятках ли, стало быть, дело?.. Сам-то вишь, старый гриб, за ночь глаз не сомкнувши... И сама-то поблизости тут, в ожидательном положении... И сын-то - хамлетист...

А туды же - о пятках!.. Вишь ты - желтые... У самого пятки желтые... Тоже - "особа"!..."

И еще пуще обиделся.

А Аполлон Аполлонович, как и всегда, в каламбурах, в нелепицах, в шуточках (как, бывало, найдет на него) выказывал просто настырство какое-то: иногда, бодрясь, становился сенатор (как никак - действительный тайный, профессор и носитель бриллиантовых знаков) - непоседою, вертуном, приставалой, дразнилой, походя в те минуты на мух, лезущих тебе в глаза, в ноздри, в ухо - перед грозой, в душный день, когда сизая туча томительно вылезает над липами; мух таких давят десятками - на руках, на усах - перед грозой, в душный день.

- "А у барышни-то - хи-хи-хи... А у барышни..."

- "Что у барышни?"

- "Есть..."

Экая непоседа!

- "Что есть-то?"

- "Розовая пятка..."

- "Не знаю..."

- "А вы посмотрите..."

- "Чудак, право барин..."

- "Это у нее от чулочек, когда ножка вспотеет".

И не окончивши фразы, Аполлон Аполлонович

Аблеухов, - действительный тайный советник, профессор, глава Учреждения, - туфлями протопотал к себе в спаленку; и - щёлк: заперся.

Там, за дверью, - осел, присмирел и размяк.

И беспомощно стал озираться: э, да как же он помельчал! Э, да как же он засутулился? И - казался неравноплечим (будто одно плечо перебито).

К колотившемуся, к болевшему боку - то и дело жалась рука.

Да-с!...

Тревожные донесения из провинции... И, знаете ли, - сын, сын!.. Так себе - отца опозорил... Ужасное положение, знаете ли...

Эту старую дуру, Анну Петровну, обобрали: какой-то негодяй-скоморох, с тараканьими усиками... Вот она и вернулась...

Ничего-с!.. Как-нибудь!..

Восстание, гибель России... И уже - собираются: покусились... Какой-нибудь абитуриент там с глазами и усиками врывается в стародворянский, уважаемый дом...

И потом - газы, газы!..

Тут он принял лепешку...

Перестает быть упругой пружина, перегруженная гирями; для упругости есть предел; для человеческой воли есть предел тоже; плавится и железная воля; в старости разжижается человеческий мозг. Нынче грянет мороз, - и снежная, крепкая куча прыскает самосветя-щейся искрой; и из морозных снежинок сваяет человеческий блистающий бюст.

Оттепель прошумит - пробуреет, проточится куча: вся одрябнет, ослизнет; и - сядет.

Аполлон Аполлонович Аблеухов мерз еще в детстве: мерз и креп; под морозною, столичною ночью - круче, крепче, грознее казался блистающий бюст его, - самосветящийся, искристый, восходящий над северной ночью всего более до того гниловатого ветерка, от которого пал его друг, и который в течение последнего времени запалил ураганом.

Аполлон Аполлонович Аблеухов восходил до урагана; и - после...

Одиноко, долго и гордо стоял под палящим жерлом урагана Аполлон Аполлонович Аблеухов - самосветящийся, оледенелый и крепкий; но всему положен предел: и платина плавится.

Аполлон Аполлонович Аблеухов в одну ночь просутулился; в одну ночь развалился он и повис большой головой; и его, упругого, как пружина, свалило; а бывало? Недавно еще на безморщинистом профиле, вызывающе брошенном под небеса навстречу напастям, трепыхалися красные светочи пламени, от которого... могла... загореться... Россия!..

Но прошла всего ночь.

И на огненном фоне горящей Российской Империи вместо крепкого золотомундирного мужа оказался - геморроидальный старик, стоящий с распахнутой, прерывисто-дышащей волосатою грудью, - непробритый, нечесаный, потный, - в халате с кистями, - он, конечно, не мог править бег (по ухабам, колдобинам, рытвинам) нашего раскачавшегося государственного колеса!..

Фортуна ему изменила.

Конечно же, - не события личной жизни, не отъявленный негодяй, его сын, и не страх пасть под бомбою, как падает простой воин на поле, не приезд там какой-нибудь Анны Петровны, малоизвестной особы, не успевающей ни на каком ровно поприще - не приезд там Анны Петровны (в черном, штопаном платье и с ридикюльчиком), и вовсе не красная тряпка превратили носителя сверкающих бриллиантовых знаков просто в талую кучу.

Нет - время.

Видывали ли вы уже впадающих в детство, но вое еще знаменитых мужей стариков, которые полстолетия отражали стойко удары - белокудрых (чаще же лысых) и в железо борьбы закованных предводителей?