Петербург - Андрей Белый

Аблеухов приметил тот жест; в свой черед стал с испугом присматриваться и он к своему товарищу детства, с кем он был когда-то на ты; этот ты, Сережка, то есть Сергей Сергеич Лихутин, со времени их последнего разговора помолодел, ну, право, - лет на восемь, именно превратившись в "Сережку" из Сергея Сергеича; но теперь-то уж этот "Сережка" с подобострастием не внимал парениям аблеуховской мысли, как во время оно, на бузине, в старом дедовском парке тому назад - восемь лет; прошло восемь лет; и все восемь лет изменили: бузина сломалась давно, а он... - подобострастно поглядывал он на Сергея Сергеича.

Их неравные отношения опрокинулись; и все, все - пошло в обратном порядке; идиотский вид, пальтецо, толчки угловатого локтя и прочие жесты нервозности, прочитанные Николаем Аполлоновичем, как жесты презрения, все, все это наводило на грустные размышления о превратности человеческих отношений; наводило на грустные размышления и это ужасное место: розово-красный дворец, дико воющий и в небо вороной стреляющий сад, два красненьких домика и конная статуя; впрочем, сад, замок, статуя уже остались у них за плечами. И Аблеухов осунулся.

- "Вы, Сергей Сергеевич, оставляете службу?"

- "А?"

- "Службу..."

- "Как видите..."

И Сергей Сергеевич на него поглядел таким взором, как будто он доселе не знал Аблеухова; он его оглядел от головы и до ног.

- "Я бы вам, Сергей Сергеевич, посоветовал приподнять воротник: у вас простужено горло, а при этой погоде, в самом деле, ничего не стоит легко..."

- "Чтб такое?"

- "Легко схватить жабу".

- "И по вашему делу", - глухо буркнул Лихутин; раздалось его суетливое фырканье.

- "Да я не о горле... Службу я оставляю по вашему делу, то есть не по вашему делу, а именно: благодаря вам".

- "Намек", - чуть было не воскликнул Николай Аполлонович и поймал снова взгляд: на знакомых так никогда не глядят, а глядят так, пожалуй, на небывалое заморское диво, которому место в кунсткамере (не в пролетке, не на проспекте - тем более...).

С видом таким прохожие вскидывают глаза на слонов, иногда проводимых поздно вечером в городе, - от вокзала до цирка; вскинут глаза, отшатнутся, и - не поверят глазам; дома будут рассказывать:

- "Верите ли, мы на улице повстречали слона!"

Но все над ними смеются.

Вот такое вот любопытство выражали взоры Лихутина; не было в них возмущенности; была, пожалуй, гадливость (как от соседства с удавом); ползучие гадины ведь не вызовут гнева - просто их пришибут, чем попало: на месте...

Николай Аполлонович соображал поручиком процеженные слова о том, что службу покидает поручик - из-за него одного; да, - Сергей Сергеич Лихутин и потеряет возможность состоять на государственной службе после того, что сейчас случится там между ними обоими; квартирка-то, очевидно, будет пуста (в ней гадина и будет раздавлена)... Произойдет такое, такое... Николай Аполлонович не на шутку тут струсил; он заерзал на месте и - и: все его десять пальцев, дрожащих, холодных, вцепились в рукав подпоручика.

- "А?.. Что это?.. Почему это вы?"

Промаячил тут домик, домик кисельного цвета,

снизу доверху обставленный серою лепною работою: завитушками рококо (может быть, некогда послуживший пристанищем для той самой фрейлины с черной мушкой, с двумя лукавыми ямочками на лилейных ланитах).

- "Сергей Сергеич... Я, Сергей Сергеевич... Я должен признаться вам... Ах, как я сожалею... Крайне, крайне печально: мое поведение... Я, Сергей Сергеич, вел себя... Сергей Сергеевич... позорно, плачевно... Но у меня, Сергей Сергеевич, оправдание - есть: да, есть, есть оправдание. Как человек просвещенный, гуманный, как светлая личность, не как какой-нибудь, Сергей Сергеевич, - вы сумеете все понять... Я не спал эту ночь, то есть, я хотел сказать, страдаю бессонницей... Доктора нашли меня", - унизился он до лганья, - "то есть мое положение - очень-очень опасным... Мозговое переутомление с псевдогаллюцина-циями, Сергей Сергеевич (почему-то вспомнились слова Дудкина)... Что вы скажете?"

Но Сергей Сергеевич ничего не сказал: без возмущения посмотрел; и была во взгляде гадливость (как от соседства с удавом); гадины не вызывают ведь гнева: их... пришибают... на месте...

"Псевдогаллюцинации...", - умоляюще затвердил Аблеухов, перепуганный, маленький, косолапый, залезая глазами в глаза (глаза глазам не ответили); он хотел объясниться немедленно; и - здесь, на извозчике: объясниться здесь - не в квартирке; и так уже не далек роковой тот подъезд; если же до подъезда не сумеют они прийти в соглашение с офицером, то - все, все, все: будет кончено! Кон-че-но! Произойдет убийство, оскорбление действием, или просто случится безобразная драка:

- "Я... я... я..."

- "Сходите: приехали..."

Николай Аполлонович поглядывал пред собой оловянными, неморгающими глазами - поглядывал на синеватые тумана клоки, откуда все хлюпали капельки, закружившие на булькнувших лужах металлические пузыри.

Подпоручик Лихутин, соскочивший на тротуар, бросил деньги извозчику и теперь стоял пред пролеткой, ожидая сенаторского сынка; этот что-то замешкался.

- "Погодите, Сергей Сергеевич: тут со мной была палка... Ах? Где она? Неужели же я выронил палку?"

Он действительно отыскивал палку; но палка пропала бесследно; Николай Аполлонович, совершенно бледный, обеспокоенно поворачивал во все стороны умоляющие глаза.

- "Ну? Что же?"

- "Да палка".

Голова Аблеухова глубоко ушла в плечи, а плечи качались; рот же криво раздвинулся; Николай Аполлонович поглядывал пред собой оловянными, неморгающими глазами на синеватые тумана клоки; и - ни с места.

Тут Сергей Сергеич Лихутин стал сердито, нетерпеливо дышать; он, схватив Аблеухова за рукав, хотя деликатно, но крепко, принялся осторожно высаживать его из пролетки, возбуждая явное любопытство домового дворника, - принялся высаживать, как товарами переполненный тюк.

Но ссаженный Николай Аполлонович так и вцепился ногтями Лихутину в руку: как они пройдут в эту дверь, - в темноте рука-то ведь может, пожалуй, принять неприличную позу по отношению к его, Николая Аполлоновича, щеке; в темноте-то ведь не отскочишь; и - кончено: телодвижение совершится; род Аблеуховых опозоренным навеки останется (их никогда не бивали).

Вот и так уже подпоручик Лихутин (вот бешеный!) свободною ухватился рукою за ворот итальянской накидки; и Николай Аполлонович стал белей полотна.

- Я пойду, пойду, Сергей Сергеич..."

Каблуком инстинктивно он уткнулся в бока приподъездной ступеньки; впрочем, он тотчас одумался, чтобы не казаться посмешищем. Хлопнула подъездная дверь.

ТЬМА КРОМЕШНАЯ

Тьма кромешная охватила их в неосвещенном подъезде (так бывает в первый миг после смерти); тотчас же в темноте раздалось пыхтение подпоручика, сопровождаемое мелким бисером восклицаний.

- "Я... вот здесь стоял: вот-вот - здесь стоял... Стоял, себе, знаете..."

- "Это так-то вы, Николай Аполлонович?.. Это так-то вы, сударь мой?.."

- "В совершенно нервном припадке, повинуясь болезненным ассоциациям представлений..."

- "Ассоциациям?.. Почему же ни с места вы?.. Как сказали-то ассоциациям?.."

- "Врач сказал... Э, да что вы подтаскиваете? Не подтаскивайте: я ходить умею и сам..."

- "А вы что хватаетесь за руку?.. Не хватайтесь, пожалуйста", раздалось уже выше...

- "И не думаю..."

- "Хватаетесь..."

- "Я же вам говорю...", - раздалось еще выше...

- "Врач сказал, - врач сказал: рредкое такое - мозговое расстройство, такое-такое: домино и все подобное там... Мозговое расстройство...", пропищало уже откуда-то сверху.

Но еще где-то выше неожиданный упитанный голос громогласно воскликнул:

- "Здравствуйте!"

Это было у самой двери Лихутиных.

- "Кто тут такое?"

Сергей Сергеич Лихутин из совершеннейшей тьмы недовольно возвысил свой голос.

- "Кто тут такое?", - возвысил голос свой и Николай Аполлонович с огромнейшим облегчением; вместе с тем он почувствовал: ухватившаяся за него оторвалась, упала - рука; и - щелкнула облегчительно спичка.

Незнакомый, упитанный голос продолжал возглашать:

- "А я стою себе тут... Звонюсь, звонюсь - не отпирают. И, скажите пожалуйста: знакомые голоса".

Когда чиркнула спичка, то обозначились пухо-белые пальцы со связкою роскошней-ших хризантем: а за ними, во мраке, обозначилась и статная фигура Вергефдена - почему это он был здесь в этот час.

- "Как? Сергей Сергеевич?"

- "Обрились?.."

- "Как!.. В штатском..."

И тут сделавши вид, что Аблеухов замечен впервые им (Аблеухова, скажем мы от себя, заметил он тотчас), он чиркнул спичкой и с высоко приподнятыми бровями на него стал Вергефден выглядывать из-за качавшихся в руке хризантем.

"И Николай Аполлонович тут?.. Как ваше здоровье, Николай Аполлонович?.. После вчерашнего вечера я, признаться, подумал... Вам ведь было не по себе?.. С балу вы как-то шумно исчезли?.. Со вчерашнего вечера..."

Снова чиркнула спичка; из цветов уставились два насмешливых глаза: знал прекрасно Вергефден, что Николай Аполлонович не вхож в Лихутинский дом; видя его, столь явно влекомого к двери, по соображениям светских приличий Вергефден заторопился: