Вся трилогия "Железный ветер" одним томом - Игорь Николаев

— Мой мир, мой прекрасный мир… — прошептал одними губами Иван. Он всегда любил Джека Лондона. Жаль, что в здешней Североамериканской Конфедерации не было такого писателя. Несуществующий автор не написал страшную «Железную пяту», восхитительные «северные» и экзотические «южные» рассказы.

Другой мир…

Сколько бы прозрачных стен не воздвиглось между ними, теперь его судьба неотделима от судеб этой вселенной. И этой России, такой знакомой, и одновременно неизвестной. И от людей, которые никогда в жизни не видели флаг с серпом и молотом, но все равно его соотечественники, как ни крути.

Вполне достаточно, чтобы пренебречь насмешками и двинуть вперед «отдел аналитиков и паралитиков».

Глава 8

Отец и сын Вишневские были поистине легендарными людьми. Великолепные врачи, прирожденные хирурги и христиане-подвижники, они стояли особняком от всей медицинской общественности. Их профессиональная жизнь проходила в православных миссиях Африки, Азии, Латинской Америки и Сибири. Вишневские несли хирургию мирового уровня туда, где и фельдшера то редко видели. В силу такого выбора, в Империи и мире хватало медиков с формально более высокой квалификацией, но практически не было специалистов с настолько богатым и разнообразным опытом импровизированного лечения. Каждые два-три года отец и сын возвращались в Москву, смотрели показательные операции, читали опубликованные в их отсутствие книги, выступали с докладами. Оценив новые достижения науки и обобщив собственный опыт, они вновь собирали чемоданы, чтобы отправиться в очередной медвежий (львиный, анакондовый и так далее) угол, неся слово бога и милосердие скальпеля.

Такой специфический образ жизни не мог пройти бесследно, поэтому Вишневские заслуженно пользовались репутацией людей со странностями и «энтузиастов», то есть медиков, которые влюблены в свои методы настолько, что не замечают недостатков, и ради верности канону готовы пойти на трудности для себя и риск для пациента. Среди столичных хирургов считалось хорошим тоном проехаться по «людоедским докторам», мазям, бальзамическим повязкам и местному обезболиванию. Вишневские не оставались в долгу, и многолетние пикировки превратили их в невероятных склочников, запредельно резких и ядовитых на язык.

В сорок восьмом году Вишневский-отец упокоился вечным сном в Заире. Через десять лет после этого антропологи отмечали (в полутора тысячах километров от ближайшего места визита Вишневских) тщательно сохраняемый и вполне правильно стерилизуемый шприц. Местный колдун весьма технично накладывал мазевую повязку и делал новокаиновую блокаду (аборигены исправно выменивали лекарство на разные сувениры). Туземец рассказал, что учился у великого целителя, который в свою очередь постиг таинство лечения у белого колдуна «Шне-Шне». Единственное, чего не мог «Шне-Шне», это оживлять покойных, и то лишь потому, что это входило в часть клятвы богам, которую тот дал, чтобы получить свою силу. А вот самый главный учитель, к духу которого «Шне-Шне» взывал перед каждой операцией, тот даже мертвых воскрешал. За что был убит недоброжелателями, но ожил и, разочарованный в людях, удалился в пустыню.

Вишневский-сын, оставшись в одиночестве, достойно продолжил общее дело, преумножая медицинские таланты, и оттачивая остроту языка. С Сергеем Сергеевичем Юдиным его связывали особенно «теплые» и «дружественные» отношения, то есть открытая вендетта, начавшаяся еще в сороковом. Вишневский-старший привез тогда из южной Африки листья какого-то растения, обладавшие, по его словам, чуть ли не чудодейственными ранозаживляющими свойствами. Но по дороге препараты то ли подсохли, то ли подмокли, то ли перележали — одним словом, никакого эффекта не показали. Очень скоро Юдин в своей лекции прошелся по «методам, достойным разве что африканского знахаря». Вишневский-младший без колебаний принял брошенную перчатку и заметил, что…

«Один знаменитый московский хирург при одном и том же заболевании иногда менял весь план операции в зависимости от того, кто присутствует в операционной. Если зрителей не было, он делал обычную резекцию желудка, если присутствовало человек десять врачей — субтотальную резекцию, ну, а если двадцать зрителей — даже тотальное удаление желудка».[16]

С тех пор мэтры испытывали друг к другу, мягко говоря, сильную личную неприязнь. Заочная пикировка перешла на страницы медицинских изданий и специальных бюллетеней, получив всемирную известность. Целое поколение врачей выросло под сенью затяжной баталии. Поэтому Юдина перекашивало от одной мысли о совместной работе с Александром Вишневским. Но и обойтись без «людоедского доктора» при составлении единой лечебной доктрины было невозможно. Если Юдин являлся лучшим из ныне живущих хирургов и делал резекцию желудка за двадцать минут вместо положенного часа, то «знахарь» обладал бесценным опытом лечения в импровизированных условиях, с минимумом лекарств и инструментов.

Если эти двое не станут работать вместе, то их единоборство сломает любую задумку, сколь бы хороша она не была. А если станут — объединенная мощь двух титанов погасит любые трения. Поэтому Юдин немыслимым усилием задушил неприязнь к сопернику и всю ночь обзванивал знакомых, стараясь отыскать следы Вишневского. Это оказалось нетривиальной задачей — с началом войны «знахарь», никому ничего особо не говоря, взял чемоданчик и отправился на фронт, где и исчез. К утру его следы нашлись в Королевстве Польском, в дивизионном госпитале. Поволоцкий, переночевавший в кабинете Юдина, затемно покинул Москву на автопоезде.

Февральский снег таял, превращаясь в грязную жижу противно-серого цвета. Ее пятна были везде, и Александр вновь обрадовался тому, что надел форменные высокие сапоги, иначе он давно утонул бы в колдобинах и ямах. Уютные европейские дороги не предназначались для массовых армейских перевозок и тысяч единиц военной техники. Без должного ухода дорожное полотно быстро приходило в негодность, а вкладываться в амортизацию и реставрацию было некогда, да и нечем.

Автопоезд, полный рекрутов, высадил Поволоцкого на перекрестке, в полукилометре от лазарета, разместившегося в бывшей школе. Само слово «школа» вызвало у медика неприятные воспоминания — именно в таком заведении начались злоключения остатков батальона, в ходе которых аэродесантники попали в приют имени Рюгена. И хотя большая часть аэробата полегла днем раньше, почему то именно школа вызывала у хирурга самые неприятные ассоциации. Может быть потому, что в бою за мост ему было некогда отвлекаться и думать о посторонних вещах… Кто сейчас кажет…

Недалеко от ворот разместилась мобильная зенитная установка, из новых — двойная платформа, с пусковой для ракеты и счетверенным артавтоматом. Толстые кабели тянулись от машины вдаль, к близлежащим строениям, выдавая наличие еще и РЛС. Приятное и успокаивающее зрелище, в особенности для того, кому довелось на собственной шкуре испытать воздушное превосходство противников. У самых ворот на коротком флагштоке сиротливо болтался флаг с красным крестом. Над ним чья-то заботливая рука растянула маскировочную сеть, таким образом, чтобы знак ни в коем случае не был виден с воздуха.

Пока один молодой поляк держал медика на прицеле, неодобрительно косясь на неуставную шапку-ушанку, натянутую до бровей, второй проверял командировочное предписание и личные документы. К воротам, громко сигналя клаксоном и чавкая в грязи широкими шинами, подкатил паромобиль. Роскошный лимузин, не так давно угольно-черный и лоснящийся, а теперь невероятно грязный и исцарапанный. На борту, сквозь серо-коричневую корку еще читалось «Wesela, spotkania, uroczyste przedsięwzięcia».[17] Корма была срезана, на грубых приваренных петлях — широкие двери. Впереди на так же грубо, но надежно приваренной раме крепилась лебедка, по бортам — пила, лопата и топор на кронштейнах. Вместо половины стекол — тонкая фанера.

Часовой, который до того не отводил от Поволоцкого винтовку, закинул ее за спину на ремне и бросился открывать. Второй вернул документы и молча махнул, дескать, проходи. Медик прошел вслед за реквизированным лимузином, переделанным под сантранспорт, уже в спину ему донеслось:

— «Направо, за углом, вроде там sala operacyjna».[18]

За углом операционной не обнаружилось, зато нашелся указатель со стрелкой, показывающий на небольшое, но высокое здание-пристройку с окнами во всю стену, теперь забитыми все той же фанерой. Похоже, спортзал. Под стрелой чья-то праздная рука пририсовала сердце с торчащей из него вилкой. Поволоцкий ухмыльнулся вездесущему солдатскому юмору и потопал дальше, в указанном направлении.