Вся трилогия "Железный ветер" одним томом - Игорь Николаев

Не стало маленького села на Тамбовщине, истлели старые книги, Иван давно похоронил всех родственников. Но любовь к котам и большим городам — осталась с ним. Домашнего зверя Терентьев так и не завел — Иван привык жить в готовности немедленно сняться с привычного места и отправиться к черту на рога или за край земли. Даже создав себе новую биографию и став преуспевающим писателем в новом мире, он все равно организовал свой быт, как в гостинице — достаточно взять специальный чемоданчик и выйти из дома, чтобы исчезнуть без следа. Но по самым разным городам пришелец походил вдосталь, в обеих своих жизнях — «там» и «здесь».

До сих пор самым симпатичным из всех мест, где ему довелось побывать, был Барнумбург, но теперь Иван открывал для себя новую Москву. Не столицу советского государства, мозговой центр мучительно становящейся на ноги новой державы, а старинный, очень патриархальный город. Около полутора миллионов человек и огромное собрание музеев, галерей, выставок, а так же множество театров. Любовь жителей Империи к театру вообще удивляла Терентьева. При достаточно хорошо развитом кинематографе и обширной сети бесплатных государственных библиотек, едва ли не в каждом доме имелся собственный микроскопический театрик, в котором с удовольствием играли жильцы. Над любительскими постановками корпели, словно над подарками товарищу Сталину в его собственном мире. Коллективы и их аудитория соревновались, как на настоящей войне, вкладывая в искусственные страсти душу, время, а зачастую и немалые средства.

Но работа в контрразведке оставляла мало времени для посторонних занятий. Теперь же, Иван, наконец, решил выделить себе целый день на небольшой отдых и любимое занятие — поход по городу. Без какой-то выраженной цели, просто ходить, смотреть, и совершать разные малозначительные поступки. Скажем, купить скромный сувенир, заглянуть на маленькую выставку оружия времен ливонских войн Иоанна Просветителя. Да мало ли найдется занятий для праздного человека? Только не в самом центре, от вида белого Кремля советского человека брала оторопь, и охватывало очень неуютное чувство безумного сна.

Да… Терентьев любил города, любил ощущение сопричастности к их жизни, к сплетению тысяч и тысяч людских судеб, сходящихся на считанные мгновения, чтобы вновь разойтись, на сей раз безвозвратно. Но на сей раз прогулка не принесла ему радости.

Над Москвой повисло тяжелое, мрачное облако. Ранее Иван его не чувствовал — изматывающая работа и семейные заботы не оставляли места для иных ощущений. Теперь же, вдоволь находившись по улицам, потолкавшись в очередях, проехав многие километры на метробусе и автопоездах, он почувствовал скрытое напряжение, рассеянное в воздухе подобно миазмам из сточных труб. Тонкая, сложная смесь скрытого страха, нервозного ожидания, неуверенности и полузадушенной паники струилась по улицам, проникала тончайшими щупальцами в дома и присутственные места.

Страх овладел Москвой. У него было множество ликов и проявлений — чуть более громкие голоса прохожих с визгливыми, истерическими нотками, неожиданный взрыв возмущения в ответ на безобидное замечание, печать тяжелого, неизбывного горя на лицах людей с георгиевскими ленточками на лацканах. Иван уже знал, что здесь лента с «цветами дыма и пламени» — символ того, что член семьи погиб на войне.

Помимо непривычно частых ленточек, в толпе встречалось много калек. И это тоже было странно и необычно — в «мире воды» не знали антибиотиков, но при этом умели много такого, о чем медицина родной вселенной Ивана только мечтала. Освоение Мирового океана открыло доступ к биологии больших глубин. Там, под чудовищным давлением, в вечном мраке, при дефиците кислорода развивались невероятные формы жизни. Их исследования дали отменный толчок биохимии и протезированию, позволили восстанавливать утраченные конечности и обновлять ткани. Иван прочувствовал это на собственной шкуре, когда ему буквально оживили полумертвое легкое, рассеченное осколком еще в сорок втором, разгладили изрядно исполосованную шрамами кожу и провели общую чистку организма от токсинов. Теперь Терентьеву исполнилось сорок шесть, но чувствовал он себя самое меньшее на десять лет моложе. И попаданец привык тому, что на улицах очень мало увечных — только самые бедные или те, кто в силу особенностей организма не мог воспользоваться услугами высокоразвитого вита-протезирования. Но даже эти люди относились к своим недостаткам с достоинством, не бравируя, но и не стесняясь их.

Сейчас же на глаза ему регулярно попадались то пустой рукав, заколотый булавкой или заткнутый за пояс, то повязка на глазу, то костыль, заменивший потерянную ногу. Увечных было немного, куда меньше чем в послевоенном Союзе, но гораздо больше, чем до вторжения «семерок». И теперь они не шли с высоко поднятыми головами, нет. Нынешние калеки буквально жались по углам, стесняясь увечий, стараясь стать незаметными. Даже вынесенные людским потоком из закоулков, они буквально втягивали головы в плечи, стараясь как можно скорее вновь шмыгнуть в ближайший переулок. И окружающие уже не спешили помочь, как раньше. Напротив, здоровые люди старательно отворачивались, всеми силами отгораживались от военных инвалидов, словно одно лишь прикосновение, даже случайный взгляд могли оставить печать незримой военной чумы.

Нет, Москва отнюдь не купалась в безмятежности, как поначалу казалось недоумевающему Ивану. Город и вся страна сжались, словно ребенок, которого внезапно ударил прохожий. Сжались, не понимая, что случилось — откуда вдруг такая несправедливость — удерживая слезы и стараясь сделать вид, что ничего особого не произошло. В свое время Иван прочитал, что для японцев очень важно «сохранять лицо» — что бы ни случилось, всегда делать вид, что все в норме. Империя и все ее население сейчас так же старались всеми силами «сохранить лицо». Только диктовалось это стремление не традициями, а общим шоком. Страхом и непониманием, от которых отгораживались отрицанием, стремлением сохранить прежний образ жизни, во что бы то ни стало. Эту маску, толстый слой косметики, скрывавший побелевшее от ужаса лицо общества, Иван так долго — неделю за неделей — принимал за безмятежность и наивность.

И Терентьев вновь горько подумал, насколько он чужой здесь…

Да, теперь это его мир. Его родина и его дом. И все же, как много естественных преград стоит между ними, сколько мелких, незаметных на первый взгляд различий всегда будут отделять пришельца от иной цивилизации, культуры, людей…

Иван тяжело вздохнул и подумал, что, наверное, теперь он уже не любит городские прогулки. Зато у него есть дом и семья. Есть возможность придти в свой дом и обнять дорогого человека — это так много значит, когда жизнь еще далека от завершения, но пик молодости, жизненных сил и азарта уже позади. Обнять и крепко прижать к себе, просто так, не по обязанности, а чтобы вдохнуть запах волос любимой женщины, ощутить тепло ее тела. Ради этого стоит жить. Ради этого стоит снова работать на износ, как в Отечественную и первые послевоенные годы, когда вместо поверженного врага далеко за океаном поднял голову новый, не менее сильный и опасный. Ради этого стоит забыть, что ты человек другого мира и иных ценностей.

На маршруте, ведущем к его дому, еще бегал старенький паровой трамвай, анахронизм из прошлого. Он больше не осыпал сажей пассажиров и прохожих — для нагрева котла служило электричество. Иван купил билет и вспомнил, что на похожем электропаровозике они с Юттой прокатились в их первую встречу. За окном мелькали картины послеполуденного города, паровой свисток звонко голосил на поворотах и перекрестках. Иван составлял в уме список покупок и программу на вечер. Цветы, что-нибудь на ужин, и обязательно подарок жене. Что-нибудь небольшое, но трогательное.

И не забыть, что в одиннадцать вечера к нему придет гость, рекомендованный Зимниковым. Возможно, один из первых работников нового комитета при Научном Совете. Карликовую организацию «Б13», существующую пока только на бумаге, уже прозвали «Бюро 13», прозвище было скорее доброжелательным, но с ноткой иронического превосходства. Как объяснил профессор Черновский, «13» в местных традициях считалось числом запредельного риска и одновременно большой удачи. Игроки, в последней отчаянной попытке обмануть фортуну, ставили на «тринадцать», а про генерала, побеждавшего в безвыходной ситуации, говорили, что при рождении ему ворожили тринадцать чертей. Называя так новообразованный комитет, юмористы посмеивались над «сборищем аналитиков и паралитиков», бесполезных людей, решивших заниматься ненужными вещами. Так взрослые снисходительно называют малыша «тигром» или «львенком». Но Терентьев находил это глубоко символичным, и с его подачи «Бюро 13» стало фигурировать даже в официальном документообороте.