Осенняя женщина - Анна Климова

Теперь же он устал от города, и город устал от него. Жора опостылел всем своей разнузданностью, необязательностью и скверной привычкой не возвращать долги. Жора, такой свеженький, такой стремительный и шикарный, переварился в городском кишечнике и упал в какой-то огромный общественный нужник, где все, глядя на него, с отвращением морщили носы.

Он превратился в изгоя и отщепенца из-за маленькой рыжей суки, и это ему страшно не понравилось. Один вопрос его мучил беспрестанно: ЗА ЧТО? Ведь он делал только то, что им было надо, чего они хотели.

Его болезненная, злобная логика каждый раз приходила к одному выводу: если он где и споткнулся, то только на том, что было связано с Кристиной. Она всегда смеялась над ним, потому что разглядела в нем, любившем читать в туалете книжки в мягкой обложке, эту серость, эту пошлую бытовую узколобость, в которой сам себе он не хотел признаваться. Увидела это первая, вопреки всем его стараниям предстать перед ней Лучшим из Лучших! Потому он ее и наказал. И накажет еще.

После избиения в подъезде Жора пристрастился к неким розовым таблеткам, которые добывал через оставшихся знакомых, которых интересовала только его платежеспособность. Таблетки помогали ему преодолевать пугавшую его самого апатию и приступы злобного отчаяния. После них Жора целыми часами валялся в постели, отрешенно фантазируя. Чаще всего в такие моменты он думал о Кристине. Жора рисовал руками в воздухе ее страх, он лепил этот страх из легковесных красных комочков, плававших вокруг него, словно разлитая в космосе кровь. Жора, как искусный художник, брал нужное из пустоты и творил нечто безумное и гротескное. Звуки, цвета, блики, оттенки, запахи — все распадалось перед ним на мелкие составляющие, а ему только оставалось соединять это, руководствуясь своей волей и прихотью. Он чутко прислушивался и почти слышал, как она плачет и умоляет его…

О чем же Кристина могла умолять? О, Жора это знал!

И он тут же загадал себе, что если не отступится и все доведет до конца, значит, чего-то стоит в этой жизни. Характер, воля, кураж и вера в свои силы — все это вернется к нему. Кое-кто поймет, что с ним нельзя не считаться. Все это «кислотное» дурачье, хлюпики, сюсюкающие друг с другом на искусственном языке, чмокающие друг дружку при встрече, верящие глупостям, увлекающиеся ерундой, читающие бред новомодных философов, вскормленных «Вагриусом», жрущие полуфабрикаты из магазинов (потому что так быстрее), бегающие в соседние киоски за рекламируемым пивом, словно собаки Павлова, получившие сигнал, хрустящие потом чипсами, болтающие по телефонам, бунтующие только в стаях на футбольных трибунах — они ничего не стоили, эти городские выродки, жившие по своим законам, которые Жора до сих пор иногда не мог постичь и принять. Они были слишком сложны для него, слишком непривычны были их повадки, слишком правильно они говорили. Но Жора гнался за ними, одновременно презирая и смеясь в душе над их беззастенчивым лицемерием. И он начал понимать, почему они всегда держали его на расстоянии. Даже гуляя в шумной компании по проспекту. Даже отправляясь на пикник в лес. Жора чувствовал. К нему всегда относились с опаской, природу которой он не мог постичь до Кристины. У нее одной хватило искренности (или наглости) подсказать ему то, чего он не понимал. Но она тоже принадлежала к касте этих городских аристократиков, считавших, что жизни вне Минска не существует. Черт, как же он их всех ненавидел! Но куда было деться? Вернуться к родителям в Слуцк? Немыслимо! Это все равно что сделать вначале десять шагов вперед, а потом одиннадцать назад. Большой город заражал Большими возможностями. И хотя большинство из возможностей никогда не будет использовано, само осознание близости к ним внушало приятное ощущение причастности к бурному человеческому движению. Он хотел значительности и уважения, растраченных из-за собственных ошибок. Высокая цель! Понятная цель. Призрачная цель, ужасавшая его и одновременно толкавшая к Поступку, возбуждавшему в нем смесь различных чувств, переливавшихся болезненными, тифозными красками, томивших жуткой жаждой держать кого-то за горло и при этом заглядывать в мутнеющие глаза… Это даже пугало его, потому что скрывало, казалось, самоубийственную пропасть, гибельное падение в которую представлялось ему непреодолимо желанным шагом, которому он и хотел бы сопротивляться, но не мог из-за своего упрямства и злости, подгонявших его вперед.

Если бы не Кристина и его мысли о ней, возможно, он уехал бы куда-нибудь. Бросил бы этот пугавший его теперь проклятый город, так и не ставший для него своим. Здесь была сплошная насморочно-хмурая неприветная осень, бросавшая ему в лицо все ледяные ветры мира. Лето заблудилось в глазах той, которую он любил и одновременно ненавидел больше всех в жизни.

Жора достал из-за батареи тяжелый сверток. Устроившись за столом и положив зажженную сигарету на край баночки из-под кофе, использовавшейся вместо пепельницы, он осторожно развернул пакет. Пистолет внутри был совсем не новый, о чем свидетельствовал проступавший сквозь вороненую черноту металл ртутного цвета, особенно на спусковом крючке и вокруг дула. Оружие было куплено после того, как его побили кредиторы. Повторения той драки Жоре не хотелось. Мало того, что это было унизительно, но еще и очень больно. Он ни минуты не сомневался в том, что выстрелит из него, если такая необходимость возникнет. Выстрелит и не пожалеет ни о чем. Да и кого жалеть? Кого? Кто достоин его жалости?

Жора снова сунул сигарету между губ и, щурясь одним глазом, резко оттянул затвор, отпустил и прицелился в собственное отражение в большом зеркале, прислоненном к стене. В нем виделся противник — курящий молодой человек в спортивных штанах и майке, чертовски злой, решительный и знающий себе цену. Рука его не дрожала — тело по-прежнему хорошо помнило армейские занятия со штангой. А взгляд… От такого взгляда кровь должна стынуть в жилах! У того, на кого он будет направлен, не останется никакого шанса.

Оружие приятно отягощало руку. Было что-то непреодолимо манящее и красивое в этом сочетании живой слабой плоти и смертоносного металла, способного искалечить, сокрушить, превратить в прах любого. Это ощущение Жоре нравилось. Оно наполняло его силой и уверенностью в своей правоте. Правоте сильного.

Насладившись разными позами у зеркала, Жора оделся, сунул пистолет за пояс и вышел из квартиры с бесповоротным решением поставить точку в своих отношениях с девочкой Кристиной, которой он однажды так помог в жизни.

Он знал, как поставит эту точку, и знал где.

В один из пасмурных дней, которыми так славился Нью-Йорк осенью, Виктора снова привезли в аэропорт. Его провожал Джон Периш, полицейский и еще одна женщина из социальной службы.