Осенняя женщина - Анна Климова

— Может, можно починить? — робко предположила Валентина.

— Что починить? Это тебе не электрическая машинка для стрижки волос. Это программы, технологии. Сотри запись на магнитных кассетах, что получишь? Пустое место. И никакой музыки.

— Всегда можно что-то придумать.

— Можно, — согласился Олег, закуривая. — Только пацану твоему мало чем уже поможешь.

— Олежек…

— Да не дергай ты меня! Раз сказал, попробую что-то сделать, значит, попробую. Хотя ничего уже обещать не могу. Тем более, что он в бега подался.

— Никуда он не подался. Вернется. Остынет и вернется.

— Хорошо бы, — выпуская дым в окошко, тихо произнес Олег.

Тишину в салоне нарушил мелодичный звонок сотового телефона.

— Да, — ответил Олег. — Нет. Как договорились. Да, сейчас буду.

Отключив телефон, он завел машину.

— Выходи.

— Что? — не поняла Валентина.

— Выходи, говорю. У меня срочное дело. Доедешь на городском транспорте, не маленькая.

Она не узнавала своего любовника, еще вчера такого милого, очаровательного и нежного. И ради этого подонка она пожертвовала спокойствием в семье! Ради него плюнула на сплетни, на свою странную и тревожную раздвоенность!

Да, да, все ради него!

Валентина вышла из машины и что было силы хлопнула дверцей. А потом, кусая губы, наблюдала, как он выезжает из двора. Огоньки задних габаритов зло подмигнули ей.

— Скотина! — в сердцах проговорила она.

Было уже совсем темно, и Валентина дала волю слезам, вполне резонно прикинув, что до троллейбусной остановки успеет успокоиться.

Тимофей проснулся внезапно, словно резко вышел из темной комнаты на свет. И проснулся с ощущением невероятного, ошеломляющего счастья. Такое чувство у него было только в детстве, в несколько первых дней летних каникул, когда ему казалось, что все время мира у него в кармане и вся свобода, какая только есть на свете, спрятана в его груди. И эта свобода распирала изнутри, как легкий летний воздух, пахнувший нагретым асфальтом, одуванчиками и зеленью молодых листьев.

Детство давно кануло в Лету, а ощущение радости вернулось. И он прекрасно знал о причине этой радости.

Причина, обернутая простынею, стояла, прислонившись к оконному проему, а дневной свет струился по ней, как вода, ничего не пропуская, забираясь всюду.

Тимофей устроился на боку, с улыбкой наблюдая за Кристиной. Если бы он был скульптором, то его обязательно посетило бы сейчас божественное вдохновение. Впрочем, вдохновение имелось, но природу оно имело вполне земную.

— Так вот, значит, откуда ты за мной шпионил, — сказала она, чуть обернувшись к нему. — Милое же ты нашел себе занятие.

— Я не шпионил. Просто однажды выглянул, чтобы посмотреть, какая на улице погода. А ты в это время совершала свой ежедневный моцион.

— И откуда же ты знаешь, что он был ежедневным? — Два прыжка — и Кристина оказалась на разложенном диване, прижав Тимофея собой. — Откуда?

— О погоде хочется знать каждый день. Я же не виноват, что ты мне все время попадалась на глаза.

— Попадалась, значит? — угрожающе сощурилась она.

— Ага, — подтвердил он и тут же почувствовал у себя под мышками ловкие пальцы, мгновенно заставившие его дико захохотать, потому что с детства боялся щекотки. Тело его пустилось в неистовый пляс, пытаясь увернуться от беспощадных рук, всякий раз находивших самые чувствительные места.

— A-а! Хватит! Прекрати! — кричал он, срываясь на недостойный визг, который мужчина может произвести только в самых крайних случаях.

— Я ему, видите ли, «попалась», — приговаривала жестокая Кристина, срывая с него одеяло, в которое он пытался завернуться. — Уж не принял ли ты меня за ворону, пролетавшую мимо?

— Я не люблю ворон! Я не люблю ворон! Терпеть их не могу! Они только каркают и гадят.

— Да? А кого же ты любишь?

— Чаек, чаек люблю!

— Так они тоже кричат и гадят.

— Зато они красивые.

Тимофею удалось извернуться и подмять Кристину под себя. Оба замерли, глядя друг другу в глаза.

Запах…

Она пахла теплым, только что пережитым счастливым сном, где был полет, свет, радость и крохотные кусочки реального мира, непостижимым образом складывавшиеся в какую-то фантастическую картину. Ее запах будил в нем всю гамму неопределенных, зыбких, неуловимых эмоций, какую-то светлую ностальгию, дежавю давно потерянного в суете приятного момента.

Ее руки напоминали нежные, неуловимые крылья бабочки. Заваривала ли она кофе, листала ли книгу, собирала ли листья в парке, прикасалась ли к его лицу — все это ее руки делали так легко, так приятно, что он мог наблюдать за ними бесконечно.

Тимофей всегда безотчетно воспринимал себя увлекающейся натурой. И к каждому новому своему увлечению он относился с серьезностью и основательностью интересного, захватывающего дела, которое надо обязательно довести до конца. После Ирины в нем что-то сломалось. Он видел и не видел того, с кем проводил время, кого, как ему казалось, любил.

Кристина же странным образом открыла ему глаза на саму себя. Иногда она походила на смешливую и беззаботную студентку, которая счастливо выдержала самый сложный экзамен у вредного профессора. В это время Кристина теряла свою едкость и становилась невероятно теплой и домашней. А иногда просто садилась на подоконник и курила в форточку, отвечая на его вопросы односложно и рассеянно. В ней имелась странная, завораживающая червоточина, темное пятно, появлявшееся и исчезавшее под воздействием непонятных ему пока сил и обстоятельств. И чем больше Тимофей был с ней, тем больше ему хотелось понять ее.

— Что ты делаешь? — дрожащим голосом спросила она. — Что? Скажи…

— Чувствую, — ответил он с едва уловимой улыбкой.

— Что ты чувствуешь?

— Тебя. Твою радость. Твою нежность. Я их чувствую. Как солнечный луч на щеке.

Кристина подумала, что все могла бы отдать, лишь бы видеть его улыбку еще и еще. Видеть, иметь право прикасаться к этим губам, к этому носу, к этим колючим щекам. Иметь ПРАВО чувствовать себя счастливой только рядом с ним.

Она вдруг испугалась, что все это — ее выдумка, самообман обессилевшей души, жаждавшей чьего-то теплого дыхания. Может быть, все закончится через час. Может быть, через неделю. Иногда с людьми такое происходит. Провели время — и разбежались.

Наверное, она действительно имеет дурную привычку заглядывать дальше, чем надо.

Тимофей заметил тень беспокойства на ее лице.

— Я что-то не то сказал?

— Нет. Просто я боюсь.

— Кого?

— Себя.

— Почему?