КОНАН И ДРУГИЕ БЕССМЕРТНЫЕ - Роберт Ирвин Говард

class="p1">Смутная тень постепенно обретала конкретную форму, и Кейн решил, что это-то, верно, и был человек, ударивший его на тропе. Но почти сразу переменил свое мнение. Этому человеку просто не под силу было бы нанести подобный удар. Он был тощий, высохший и морщинистый. Живыми в этих мощах казались только глаза. Змеиные глаза.

Он сидел на корточках возле двери, почти голый, если, не считать набедренной повязки да еще обычного набора всевозможных браслетов на руках и ногах. Кроме украшений, по всему телу старика были развешаны амулеты из слонового бивня, кости и кожи — как звериной, так и человеческой. Кейн был потрясен, когда этот человек неожиданно заговорил с ним... по-английски.

— Ха, твоя проснулась! Зачем твоя сюда приходи, а?

Кейн, естественно, сейчас же задал неизбежный вопрос:

— Как вышло, что ты... говоришь на моем языке?

Туземец ухмыльнулся:

— Моя бывай рабом... долго-долго назад, когда моя была мальчик. Моя, Н’Лонга, великий могучий колдун! Другая такая человек больше нет! А ты — твоя ищи брата?

— Брата!.. — зарычал Кейн. — Я! Брата!.. А впрочем, я действительно разыскиваю одного человека.

Чернокожий кивнул.

— А что будет, — спросил он, — если твоя его находи?

— Он умрет!

Туземец вновь ухмыльнулся.

— Моя — могучий шаман! — заявил он ни к селу ни к городу. Потом склонился ниже: — Твоя ищи белый человек, глаза как у одна такая леопард, верно? Верно?.. — И он расхохотался, заметив реакцию Кейна. — Так вот, твоя слушай. Этот, Глаза-как-у-леопарда, и царь Сонга сильно-сильно договорись. Их теперь кровный братья, так. Твоя молчи! Моя твоя помогай, а твоя помогай моя. Так?

Кейн подозрительно осведомился:

— А с какой это радости ты мне собираешься помогать?

Шаман нагнулся над ним совсем уж вплотную и прошептал:

— Белый человек — правая рука Сонги. Царь Сонга сильней Н’Лонга. Белый человек — большая-большая колдун. Если белый брат Н’Лонги убивай Глаза-как-у-леопарда, он становись кровный побратим Н’Лонги. Тогда Н’Лонга становись сильней Сонга. Твоя-моя договорились, так!

И с этими словами он, что называется, испарился из хижины. Растворился в воздухе, как призрак. Кейн, пожалуй, не взялся бы утверждать, что весь их разговор ему попросту не примерещился.

Он видел отблеск костров, горевших снаружи. Барабаны еще продолжали греметь, но в этакой близи их голоса накладывались один на другой, утрачивая гипнотический ритм. Все сливалось в сплошной шум, в котором трудно было угадать какой-либо смысл, не говоря уже о мелодии. Явственно ощущалась только насмешка. Дикарская, злорадная и жестокая...

«Все ложь, — подумалось Кейну. Голова у него еще шла кругом. — Здешние джунгли лживы, точно лесная колдунья, что заманивает людей на погибель...»

Потом в хижину вошли два воина, два темнокожих гиганта, раскрашенные с головы до пят и с копьями в руках. Подняв англичанина, они вынесли его наружу. Он чувствовал, что они пересекли какое-то открытое место. Здесь Соломона поставили на ноги, прислонили спиной к столбу и привязали. Повсюду вокруг — сзади, спереди, по сторонам — кривлялись черные разрисованные рожи. Пламя костров то взвивалось, то опадало, и лица то были ясно видны, то пропадали во тьме. Наконец прямо напротив Кейна замаячило нечто огромное, бесформенное, непристойно уродливое. Жуткая, черная, как ночь, пародия на человека. Угрюмая, неподвижная, заляпанная кровью. Ужас. Душа Африки. Ее Черный бог.

Чуть впереди изваяния, по сторонам, на резных тронах из тикового дерева сидели двое мужчин. Тот, что справа, был несомненно местным уроженцем: настоящая гора малосимпатичной плоти, поросячьи глазки и мокрые красные губы на лице, отмеченном печатью многих пороков. Человек этот изо всех сил старался казаться величественным.

Второй же...

— Ах, месье, вот мы и встретились снова!

Говоривший мало чем напоминал теперь того учтивого

негодяя, что морочил голову Кейну в горной пещере. Одежда его превратилась в тряпье, на лице прибавилось морщин. Прошедшие годы не только состарили его, он еще и заметно опустился. И все-таки глаза его горели прежней шальной безоглядностью, а голос был полон насмешки.

— Последний раз я слышал этот поганый голос в темной пещере, — спокойно сказал Кейн, — из которой ты удирал, как напуганная крыса.

— И верно, в тот раз все выглядело совершенно иначе, чем теперь, — невозмутимо ответствовал Ле Лу. — Интересно, что ты предпринял, когда тебе надоело метаться, точно слону в темноте?

Кейн помедлил, потом сказал:

— Я вышел наружу...

— Так же, как и вошел? Ну конечно! Я должен был догадаться, что у тебя мозгов не хватит отыскать скрытую дверь. Клянусь копытами дьявола!.. Достаточно было тебе наподдать сундук с золотым замочком, стоявший возле стены, и сейчас же открылся бы потайной ход, которым я и воспользовался!

— Как бы то ни было, — сказал Кейн, — я шел по твоему следу до ближайшего порта, где сел на корабль и последовал за тобой в Италию, куда ты, как я выяснил, направился.

— Да, и, во имя всех святых, во Флоренции ты едва не загнал меня в угол. Хо-хо!.. Месье Галахад ломился в дверь таверны, в то время как его покорный слуга вылезал в окошко с другой стороны. И не охромей твоя лошадь, ты как есть застукал бы меня на римской дороге. Опять же, в Испании, едва мой корабль отвалил от пристани, как на причал верхом прискакал все тот же месье Галахад. И что тебе взбрендило вот так гоняться за мной по всему миру? Не возьму в толк!

— Потому что ты — негодяй, которого я обязан убить, — холодно отвечал Кейн. Другого объяснения у него не было. Он провел жизнь в скитаниях по белу свету, всюду помогая угнетенным и сражаясь с обидчиками слабых. Что двигало им — он не взялся бы истолковать. Да он никогда и не пытался. Такова уж была его планида, и все. Его страсть, одержимость всей его жизни. Жестокость и несправедливость неизменно разжигали в нем яростное пламя гнева. Столь же смертоносное, сколь и неугасимое. И когда оно возгоралось как следует, в полную силу, — тут уж Кейн не знал ни отдыха, ни покоя, покуда не исполнял долг мести в полной мере, до самого конца. В тех редких случаях, когда ему вообще случалось задумываться о мотивах собственных поступков, он полагал себя сосудом божьего гнева, изливаемого на головы неправедных. Он считал себя до кончиков ногтей пуританином. Но назвать его пуританином в полном смысле слова было, конечно же, нельзя.

Ле Лу передернул плечами: