Поединок крысы с мечтой - Роман Арбитман

В пылу борьбы против джинсов и ненормативного женского макияжа Палькину некогда следить за красотами слога. Вот лишь пара строк, выбранных буквально наугад. «Еще и сегодня призванье / У многих находит пальба...» Даже если поэт спутал «призванье» с «признаньем», все равно звучит как-то криво. «Мои идеи и закуски / Попахивают стариной...» Сочетание «закусок» с «попахивают» воскрешает в памяти фразу булгаковского героя насчет осетрины второй свежести. «И сердце немедленно радость забило, / Как будто наполнилось новою силой...» Помилосердствуйте, Николай Егорович, что за метафора? Сердце, даже поэтическое, – не молоток, не барабан, не куранты и даже не мастер забоечного цеха мясокомбината, а радость – не полночь и не поросенок. Или мы просто не в курсе, что сердце поэта и его радость так многофункциональны?

Достается от автора не только журналистам с русофобами, но и – рикошетом – старшим собратьям по перу. «...Вскрывает Тургенев / державную суть языка» – с легкой руки Палькина автор «Отцов и детей» превращается то ли в хирурга, то ли в патологоанатома. А за оборотец «вершина, живущая с Богом заодно» Александр Сергеевич Пушкин (который и есть та самая вершина!) вызвал бы, пожалуй, Палькина на дуэль: жить с кем-то заодно, даже с Богом, невозможно в принципе. По законам русского языка.

О тандеме «Бог и Палькин» следует сказать особо. Стихи в первом томе как будто сгруппированы по годам, но в разделы 60-х, 70-х и 80-х аккуратно вставлены более поздние сочинения, да и выборка ранних весьма показательна. Если не иметь под рукой палькинских книг, изданных в советские годы, впечатление получается фантасмагорическое. В нынешнем двухтомнике так много Бога (по числу упоминаний он уступает только березе) и так мало Октября с Первомаем (в реальном творчестве поэта пропорция, само собой, была обратной), что какой-нибудь досужий марсианин может решить, будто Николай Егорович долгие годы был вовсе не обкомовской креатурой, верным членом партии и номером первым в завизированном реестре певцов Поволжья, а все это время отсиживался где-то в скиту, оплакивая разрушение патриархальных устоев и проклиная Маркса и большевиков. Проясняется, таким образом, «сверхзадача» двухтомника: отнюдь не подвести более чем полувековой итог творчества саратовского поэта, а, как бы это сказать помягче... скорректировать этот самый итог. Подретушировать истину. Переписать историю. Нечто подобное совершали штатные сотрудники Министерства Правды в романе Оруэлла «1984».

Впрочем, сколько ни корректируй и ни приглаживай, а натура берет свое. Вслед за Александром Сергеевичем и Иваном Сергеевичем в один славный ряд выстраиваются прочие адресаты стихов Палькина – Данилевский, Тютчев, Бунин, Марон... Стоп-стоп! Неужто Публий Вергилий Марон, знаменитый автор «Энеиды»? Да нет, бери выше: земляк поэта, Владимир Михайлович, зампред областного правительства, правая рука губернатора Аяцкова. «Ты человек, сам по себе велик», – обращается к вице-премьеру саратовский поэт, чья муза, по его собственному признанию, «вечно стеснялась холодных торжественных залов, / Где микрофон тянет слово казенное с губ». Тот факт, что данный двухтомник издан «при содействии Правительства Саратовской области», конечно, ровным счетом ничего не значит. Палькин просто искренне любит всякое начальство: Бога, Пушкина, секретарей Совписа, губернских чиновников с губернатором во главе (жаль, что первая редакция поэмы с дифирамбами в адрес Аяцкова в книгу, по техническим причинам, не попала). А также не забывает поэт и издателя своего двухтомника – Валентину Фатееву, директора местной «Детской книги», где «отбор и уровень издаваемой литературы становится все более строгим и целенаправленным» и где помогают детям «восстановить разрушенную духовную среду обитания». Вроде и Фатееву похвалил, и себя не обделил. «Красиво составлено, – рассуждал по аналогичному поводу герой “Двенадцати стульев”. – В случае удачи – почет! Не вышло – мое дело шестнадцатое. Помогал детям – и дело с концом»...

Завершим наши заметки о двухтомнике Н. Палькина еще тремя цитатами из него же. Две, разделенные в первом томе тридцатью страницами, дополняют друг друга и комментариев не требуют вовсе. Вот первая: «Вечный жребий – думать о народе, / Напрочь забывая о себе». Вот вторая: «Ничто не вечно под луной, / Лишь вечно словоблудье». И наконец, цитата третья: «Да, я из тех. Мне дайте стерлядь. / А вам же жвачка хороша». Поскольку голос лирического героя процитированного выше стихотворения невольно сливается с голосом его автора, две последние строчки тянут, если вдуматься, на целое кредо – кредо поэта, который всю жизнь трудолюбиво объедал герб родного города, а сам при этом кормил читателей несъедобною жвачкой.

2003

Cash из топора

Виктор Топоров. Похороны Гулливера в стране лилипутов: Литературные фельетоны. СПб.: Лимбус-пресс («Инстанция вкуса»)

Английское словцо «Cash» (читается «кэш») – а именно наличные деньги – вошло в российский обиход в 90-е годы прошлого века, и тогда же литературные киллеры-одиночки (отдельные мутировавшие особи из подвида литературных критиков) перестали у нас быть экзотикой, вроде жутковатой кроненберговской «Мухи» с безумными фасеточными глазами. Собственно критики-убийцы существовали и в советские годы, однако то были лишь придатки единого партмеханизма, железные псы Большого Брата: разномастные ермиловы-бровманы шустро реагировали на хозяйскую команду «фас!» и шустро же заползали под хозяйскую лавку, если линия партии изгибалась и вдруг выяснялось, что давеча нахамили не тому, кому надо. Когда же начальство ушло (вернее, плюнуло с высокой кремлевской колокольни на литературу – не до нее, блин), вчерашние верные русланы захирели, так и не сумев сорваться с виртуального поводка. Зато поразительно быстро начали отвязываться вчерашние кухонные демосфены, домжуровские цицероны и робеспьеры совписовских буфетов. Скандальные инвективы стали теперь не просто безопасны (максимум дадут в морду), но и довольно прибыльны: из всех разновидностей литературной критики читатель массовый признавал только крутое «мочилово», которое неплохо оплачивалось...

Так на петербургском горизонте возник экс-переводчик (говорят, раньше недурной), ныне профессиональный литбуян Виктор Топоров, начавший сходу устанавливать в литературе свою табель о рангах, гвоздя левых, правых и виноватых. Родовая фамилия критика-киллера сразу стала выглядеть эдаким мрачноватым псевдонимом, зримым напоминанием о другом жителе Петрополя, выползшем на брега Невы с целью нарубить немного бабок. В своей поэтической антологии «Поздние петербуржцы» (печаталась в газете «Смена») Топоров карал и изредка миловал сограждан, но, будучи сугубо местной акцией, «ПП» за пределы Северной Пальмиры не вышли. А вот статьи в прохановских «Завтра» и «Дне литературы» не остались незамеченными. «Хорошо ругаться можешь!» – по-ленински радовались патриоты, прощая Топорову за размашистость ударов и остроумие даже знание иностранных языков и неарийское происхождение.

Репутацию литдебошира наш герой закрепил, опубликовав в московском издательстве «Захаров» свою мемуарную книгу «Двойное дно (Признания скандалиста)». Если верить мемуаристу, его самого всю дорогу окружали люди весьма низкого пошиба – косноязычные переводчики, слепоглухие критики, безрукие писатели, бесчестные издатели и недруги-собутыльники, подло наполнявшие его стеклотару ниже ватерлинии. Все они перебегали герою дорогу и выхватывали куски прямо изо рта, однако не сломили мемуариста и не уронили его величия в собственных глазах. Бесцеремонность тона, обилие интимных подробностей жизни питерского писательско-переводческого бомонда привели проект «Топоров» к коммерческому успеху. Ну а то, что некоторые граждане перестали раскланиваться с мемуаристом, так что ж поделать? Против натуры не попрешь. Карма такая. «Этот человек болезненно мнителен, мстительно тщеславен и тщеславно одинок. Людей он за редчайшими (да и то временными, так сказать, скоропортящимися) исключениями ненавидит. Талантливо подмечая в каждом любой изъян: физического, психологического, нравственного, творческого, наконец, свойства. Люди – все люди – виноваты в главном: ему недодано и постоянно недодается»... Нет, то не отзыв о Викторе Топорове. Это отзыв Виктора Топорова о Юрии Нагибине, вошедший в новую книгу критика, выпущенную издательством «Лимбус-пресс». Понятно, что новую серию «Инстанция вкуса» главный редактор «Лимбус-пресс» обязан был начать с главной инстанции. С себя. Кому же еще первым бросаться на амбразуру?

В сборник вошли топоровские статьи 90-х годов, из которых мы вынесем много чего. Например, что Андрей Сергеев «извлечен из литературного небытия нелепым присуждением Букеровской премии» (Сергеев несколько лет назад трагически погиб, но траурной сносочки-2002 мы не дождемся). Что стихи Бориса Чичибабина «лишь по неразвитости общего поэтического вкуса сходят за поэзию». Что Александр Кушнер «всегда писал плохо». Что Лев Рубинштейн – «тихая картотечная зануда». Что Анатолий Найман – «некондиционный стихотворец». Что Генрих Сапгир – «никак не фигура». Что Даниил Гранин – «не совсем писатель». Что Михаил Веллер – «самовлюбленный и самоуверенный подражатель» Довлатову. Что Юрий Любимов – «показушник и мастер политических и кулуарных спекуляций». А есть еще «сграфоманившийся Саша Соколов», «никому ни в каком качестве не интересный Пьецух», «какой-нибудь Эмиль Брагинский», «человеконенавистник» Владимир Маканин и прочие, живые или мертвые, но одинаково виноватые перед Топоровым.