Загряжский субъект - Василий Афанасьевич Воронов

моих желаний и поступков. Не находя удовлетворения в убогом хуторском существовании, в примитивности моих сверстников, я стал искать ответы на неразрешимые вопросы в книгах. Лет с десяти-двенадцати погрузился в пучину литературы, в коей, уже бессильный и безвольный, пребываю и сегодня. Видно, эту епитимью нести до самыя до смерти.

Литература повлияла на мою жизнь, на душу и разум. Горько сожалею, что вовремя не мог, а теперь уже поздно, освободиться от чудовищной зависимости. Впрочем, зачем я ропщу? Отними у меня эту игрушку, и я превращусь просто в «митюка», которому суждено до скончания дней коптить небо в хуторе Гривенном в качестве прораба или еще хуже, сельского учителя. Мой отец, плотник, сильно хотел, чтобы я стал прорабом, а матушка видела во мне хуторского учителя. Правда, потом они порадовались, что я стал священником, но тем сильнее было разочарование, когда попа из меня не получилось и я вернулся в родной хутор с дурной славой. В хуторе уверены, что я укокошил старичка, своего наставника, и за это отлучен от Церкви. Иногда мне кажется, что родители мои верят сплетням и тайно молятся за мою погибшую душу.

Верую ли я?

Верую в Учителя нашего, благородного адвоката человечества, страстным словом своим указавшего нам путь к спасению.

Не верю попам и монахам, лицемерящим перед невежественной паствой, окормляющим пустыми словами доверчивые души. Раболепно окропляющих и освящающих с молитвой «мерседесы», вертепы, сауны и ночные клубы. В католической среде пороков еще больше.

Но я не сторонник хулителей Церкви. Я знал многих примерных священников, глубоко верующих, совестливых, настоящих праведников. Таким был мой наставник в Истре, отец Власий, погибший от рук сумасшедшего человека. На подвижниках стоит Церковь. Я же человек сомневающийся, не верящий в церковную иерархию, как и во всякую бюрократию. К тому же слабый духом. Я сломленный человек, конченый человек. Мне ли судить о попах и монахах? А вот сужу, червяк, царапаю, мараю бумагу. Зачем? Тьфу! Потому что слаб, потому что сомневаюсь.

Чем занята моя голова? Что еще может взволновать пустую душу? Думаю об Анне, глубоко она вошла в меня и, как заноза, осталась, кровоточит. Думаю, жизнь пошла бы по другому руслу, сойдись я с нею. Она сильнее меня, крепче чисто житейски. Конечно, я бы подчинялся ей, с радостью бы подчинялся. Она бы выправила мое самолюбие и мою замкнутость. С Анной я бы мог быть и прорабом, и сельским учителем. И пастухом, и поэтом! Увы! Теперь не виню ее в измене. Я слаб. А ее физиология требовала ярко выраженного самца. Она заурядная особь, я никогда не обольщался. Но ее природный жизненный иммунитет, как я теперь понимаю, выше всякого интеллекта. Полезнее книжного комбикорма, который я тогда кушал самозабвенно, готовя себя к великому поприщу.

Зачем мне Гоголь, если бы Анна была рядом? Зачем разгадывать чужую душу, даже если она душа Гоголя? Почему, дескать, он надорвался над положительными образами и умер точь-в-точь как его отец Василий Афанасьевич? Кто прав в споре о России – Гоголь или Белинский? Да бог с ними! Зачем девушке твои заморочки? Какое дело Анне до меня с Гоголем и Белинским? Какое дело Анне до декабристов, до Чаадаева, которые были мне дороги? Я как-то пытался поделиться с ней мыслью, как нынешние либералы изголялись над теми, чьи имена еще недавно были бесспорны. Зачем, дескать, они разбудили Герцена? И т. д. Дорогие для меня имена были опошлены, оболганы… Анна простодушно спросила:

– Зачем тебе декабристы? Понюхай, как вишня пахнет…

Только теперь дошло, как она была права! Я строил замок на песке. Мои многолетние занятия литературой, философией, историей завели в тупик. Я не мог применить свои познания на практике, не мог даже поделиться ими с кем-либо из знакомых. Мои сверстники быстро пристроились к делу, работали шоферами, строителями, агрономами, учителями. Завели семьи, рожали детей, строили дома, ездили на машинах и мотоциклах. Они строили, дерзали, кромсали жизнь по своему плечу, они были хозяевами. Я же отстал, заблудился, остался один. Никому ненужный. Лишний человек. Как на уроках по литературе проходили: лишние люди. Чацкий, Онегин, Печорин, Рудин… Горе от ума, горе уму! Когда я собрался ехать на учебу в семинарию, моя мама, доярка, простая малограмотная женщина, всплакнула:

– Зачем тебе Москва? Там ученые люди, они все тронутые… А в хуторе дом построим, женишься, выучишься на учителя. Человеком станешь.

Сегодня нехитрый совет этот вспоминаю с чувством большой потери. Мама была права. И Анна права. «Понюхай, как вишня пахнет». В школе меня хвалили, ставили в пример: мальчик много читает, дружит с книгами. Хороший мальчик. У меня не было друзей, просто собеседников не было. Я не мог, например, поговорить с кем-либо о стихотворении Баратынского «Отец». Или об «Исповеди» Гоголя. Ни в школе, ни дома, ни на улице. Я не мог найти единомышленников и в семинарии. Говорить вслух о Толстом или о Пушкине как об авторитетах было недопустимо. Они считались безбожниками, язычниками.

Я невольно стал потихоньку отдаляться от Церкви. Приняв сан священника, я убеждал себя, что это нужно, важно, что в этом, может быть, смысл моей жизни. Но внутри не было крепости, силы. Внутри были сомнения, пустота. Я искал в Церкви опору – и не находил ее. И еще больше замыкался в себе. Только в иллюзиях, только в книжном, нематериальном мире я, увы, находил утешение. «Над вымыслом слезами обольюсь». И я обливался слезами «над тучкой жемчужной» и «сном золотым». И совершенно не понимал, не видел, кто сидит на комбайне, кто кладет кирпич и кроит железо, кто возводит церкви и пускает ток. Я многого не замечал в материальной жизни. Отсюда мои несчастья и жизненная неприкаянность. Я слабый человек.

Не ропщу, не жалуюсь, не ищу сочувствия. Не жалею, не зову, не плачу, как сказал поэт, чьи душевные конвульсии были не чета моим. И кто свою одинокость и неприкаянность ощущал, наверно, стократно острее. Моя невзрачная личность годится разве что для печального примера в назидание другим. Как урок бесполезной жизни. Бесхозного употребления к делу.

Можно ли как-то поправить положение? Вдохнуть оживление в едва мерцающий сосуд? Вряд ли. Я от природы не имел крепкой воли. А сил душевных растрачено немало. В тридцать лет я ощущаю себя старым человеком. Начать жить по-другому не смогу. Допускаю такую возможность только при одном обстоятельстве. Только любовь может изменить жизнь человека. Только женщина способна выправить неудалую стезю. Но эта мысль уже не щекочет нервы. Та, чей образ волновал и