Пути, перепутья и тупики русской женской литературы - Ирина Леонардовна Савкина

И хотя в книге Шагинян, как и в большинстве модерных автобиографий, наряду с нарративом о судьбе автогероини значительное место занимает история повествовательницы, в этом метанарративе предметом изображения и рефлексии обычно становятся в основном события, прямо или косвенно связанные с работой над воспоминаниями. История старения, в отличие от истории взросления, оказывается гораздо менее артикулированной.

Другой возможностью выбора материала для анализа темы женского/мужского старения в автодокументальных текстах могли бы стать воспоминания о старых женщинах/мужчинах, о бабушках/дедушках, например, из собрания Е Лаврентьевой «Бабушка, Grand-mère, Grandmother…»[1161] и «Дедушка, Grand-père, Grandfather…»[1162]. Однако взгляд на старость извне, с точки зрения стороннего, но заинтересованного наблюдателя (внука/внучки) тоже результативен, даже статичен. Для внуков дедушка, а еще в большей степени — бабушка — воплощенная старость, которая не имеет развития. С удивительной последовательностью в воспоминаниях разных людей разного времени, собранных в книге о бабушках, повторяется одна и та же формула описания: «На моей памяти бабушка всегда носила темные крепдешиновые платья»[1163], «В кругу домашних всегда одетая в черный сарафан»[1164], «Она не переменяла никогда покроя своей одежды»[1165], «Я ее помню все в том же темном шелковом капоте»[1166], «За все годы, пока я ее знала, а она умерла, когда мне было уже двадцать восемь лет, она почти не изменилась»[1167] (курсив везде мой. — И. С.) и т. п. Как видно из цитат, бабушка в рассказах внуков не имеет собственной истории, в том числе и истории собственного старения, — она практически неизменна и выглядит как на фото из семейного альбома. У многих повзрослевших внуков вырывается признание в том, что они своих бабушек в сущности не знали и не понимали, и, чтобы восполнить этот дефицит, авторы воспоминаний зачастую становятся биографами своих бабушек, восстанавливая историю их жизни, прежде всего детства и молодости, обращаются к их девичьим дневникам и т. п. Персонализация статуарного персонажа происходит за счет того, что бабушки перестают быть бабушками и только тогда обретают «личную жизнь». «Вообще о личной жизни моих бабушек я узнала потом, из писем и дневников. Почему-то при их жизни на все это было наложено табу»[1168]. Дело не только в табу, связанном с традицией, но и в том, что опыт бабушек/дедушек не как Erfahrung — предание и уроки жизни, которыми они делятся в своих рассказах, а как Erlebnis — актуальные субъективные ощущения и чувства, в том числе и переживание старости и старения, — не доступен и не интересен внукам и практически остается не изображенным в их воспоминаниях.

Симона де Бовуар в своей книге «Старость» пишет:

Любая ситуация в жизни человека может быть рассмотрена снаружи, с позиции постороннего, и изнутри в той мере, в какой субъект способен представить себя и в контексте ситуации, и за ее пределами. Для постороннего пожилой человек является объектом определенного знания: сам пожилой человек испытывает свое состояние из первых рук — у него есть непосредственное, живое понимание этого[1169].

Посмотреть изнутри на «ситуацию старения» нам дают возможность дневники. Правда, таких дневников (по крайней мере, на русском языке) не так уж много. Если «дневник молодого человека/молодой девушки» — отдельный и крайне продуктивный жанр[1170], то «дневник старика / старой женщины» — редкость. Чаще всего даже люди, долго, в течение всей жизни ведущие дневник, к старости пишут все реже и короче, а часто и вовсе перестают писать. Например, Софья Островская (1902–1983), дневник которой был начат в 1913 году, после 1947 года практически прекращает его ведение, делая несколько записей в 1950‐м, и одну — в 1953‐м[1171]. Это объясняется, вероятно, и начавшимися проблемами со зрением, приведшими в конце концов к слепоте, и ощущением исчерпанности сюжета, внутри которого дайаристка пытается репрезентировать себя в дневнике.

Иногда старческие записи цензурируют наследники или редакторы. Александра Наумченко, внучка — публикатор дневника Нины Лашиной, о котором пойдет речь ниже, на мой вопрос, писала ли ее бабушка дневники после 1967 года, ответила в электронном письме от 4.04.2015:

более поздние дневники есть, но они очень отрывочны и постепенно сходят на нет <…> При издании мы оборвали повествование на том месте, где в нем еще есть какая-то связность[1172].

Не во всех дневниках стареющих людей тема собственного старения осознается и становится предметом рефлексии. Так, в знаменитом дневнике 1910 года 66-летней Софьи Толстой очень сильно акцентирована тема чужой старости, в частности старости мужа, Льва Толстого. О себе она пишет как о моложавой и молодой, полной сил и энергии женщине:

Да, Лев Николаевич наполовину ушел от нас, мирских, низменных людей, и надо это помнить ежеминутно. Как я желала бы приблизиться к нему, постареть, угомонить мою страстную, мятущуюся душу и вместе с ним понять тщету всего земного[1173].

Конфликт между нею и Толстым в некотором смысле интерпретируется в дневнике как конфликт молодости и старости, страсти и бесстрастной мудрости, свойственной старым людям. «Мудрая и беспристрастная старушка А. А. Шмидт помогла мне своим разговором со мной»[1174], — пишет Софья Толстая о своей, кстати, ровеснице (они обе 1844 года рождения).

Процитированные выше строки еще раз обращают нас к сложности проблемы определения и восприятия старости и ее границ. И, вероятно, точнее было бы употреблять здесь не единственное, а множественное число: говорить о различных, определяемых социокультурным контекстом жизни, индивидуальными особенностями личности, повествовательными стратегиями пишущего — старостях. Женская старость отличается от мужской. Советская женская/мужская старость имеет свои особенности. Модели самоидентификации, в том числе нарративной, существенно влияют на «рассказывание старости». Я хотела бы на материале анализа трех дневников советского времени — Нины Лашиной, Любови Шапориной и Владимира Проппа — попытаться выявить некоторые особенности нарратива о старости и старении, посмотреть, какие социальные, гендерные, жанровые, индивидуально-личностные факторы оказываются особо важными и влиятельными при «рассказывании старости» и осознании ее как части (авто)биографии.

Надо отметить, что проблемы женского дневника для меня являются основными, и поэтому в высшей степени интересный дневник Вл. Проппа в этой статье является в некотором роде сравнительным материалом.

Смириться со старостью: Дневник Нины Лашиной

Записи дневника Нины Сергеевны Лашиной (1906–1990) охватывают период с 1929 по 1967 год. Юрист по образованию, Лашина служила в разных советских учреждениях, пыталась заниматься литературным трудом, в 50‐е годы работала в журнале «Крокодил». Хотя автор дневника — образованная женщина, дворянка по происхождению,