Пути, перепутья и тупики русской женской литературы - Ирина Леонардовна Савкина

а не коллективное/родовое предание. Нарративные стратегии описания старения у наших героинь персональные и модерные, а модели самоидентификации в роли старой женщины (матери/бабушки) — традиционные.

Кроме того, очевидно, что парадигму старения и его начальную границу устанавливает социум через ситуацию выхода на пенсию. Право на государственную пенсию «по старости» все граждане СССР получили лишь в 1956 году, а колхозники — в 1964‐м[1216]. Женская старость, согласно советскому закону о пенсии, начиналась в 55 лет, на пять лет раньше мужской, что позволяло женщине выполнять важные для семьи и государства функции бабушки-няни[1217]. Материальное государственное обеспечение делало их относительно финансово независимыми, но его было недостаточно, чтобы в старости развлекаться или активно отдыхать. Однако дело не только в нехватке денег или здоровья. Представление о старости как о времени досуга, свободе, возможности пожить для себя практически отсутствует в проанализированных дневниках советских женщин. Подобные мысли изгоняются как непристойные. То есть время старения не воспринимается как персональный ресурс; старение изображается как время работы по «выполнению долга» перед детьми, внуками и потомками.

Но кроме того, что записано и отрефлектировано в дневниках старения советских женщин, есть еще и то, что не записано, что табуировано для фиксирования и открытого обсуждения, и на это интересно и важно хотя бы кратко обратить внимание. Такой запрещенной темой безусловно является сексуальность и телесность. Тело стареющей женщины описывается только в дискурсе болезни, но не желания. Табуировано и прямое обсуждение темы материнского эгоизма и власти. Изображая себя как жертв и жертвующих, дайаристки выносят за скобки связанную с материнством тему присвоения и контроля; проявления собственного эгоизма переинтерпретируются в терминах жертвы и альтруизма. Это связано не только со стремлением к психологическому комфорту и с монологизмом дневникового жанра, но и с влиянием авторитетного культурного мифа о терпеливой и всепрощающей матери и бабушке[1218]. Дневниковые повествования показывают и зависимость дайаристок от идей и форм времени, и переосмысление (re-thinking) последних в процессе записывания собственного переживания старости. Рассказанный ими опыт старения оказывается универсальным, социокультурно обусловленным и одновременно глубоко персональным.

Эти выводы о женских дневниках, однако, очень интересно сравнить с анализом мужских дневниковых текстов. В качестве сопоставительного материала я выбрала дневник, который полностью сосредоточен на процессе старения и так и называется — «Дневник старости».

Старение как самовоспитание

Текст названного дневника принадлежит перу известного ученого Владимира Яковлевича Проппа (1895–1970). Он родился в семье обрусевших немцев и был крещен в евангелическо-лютеранской церкви под именем Герман Вольдемар. С матерью он говорил по-немецки, с отцом — по-русски[1219]. Пропп изучал германскую и русскую филологию, с 1932 года работал в Ленинградском университете. Он известен своими пионерскими, намного опередившими время работами в области фольклора и этнографии «Морфология сказки» (1928), «Исторические корни волшебной сказки» (1946), «Русский героический эпос», «Русские аграрные праздники» (1963). Пропп писал не только научные тексты. В книге «Неизвестный Пропп» опубликован хранящийся в архиве Пушкинского Дома большой фрагмент автобиографической повести «Древо жизни», содержащий повествование о детстве и юности. Кроме него из автодокументальных произведений Проппа сохранился уникальный текст, которому сам автор дал название «Дневник старости», поставив на первой странице даты «1962–196…». Рядом с этими цифрами пером нарисована горящая свеча, а над ней — поникшая веточка. Первая запись сделана 28.03.1962 (автору 67 лет), последняя — 25.07.1970, за 29 дней до кончины. Дневник начинается фразой:

Мой Дима (друг Проппа. — И. С.) говорил, есть два метафизических возраста: детство и старость. Я вижу все не так, как видел раньше. Нет малых и великих событий: есть события только великие[1220].

Понимая старость как особый, метафизический возраст, Пропп пытается уловить в своем эгонарративе эту метафизику старости.

В «Дневнике старости» соседствуют и противоборствуют две линии. Первая связана с идей самоконтроля, самоотчета, труда над собой, самоорганизации, продуктивности (любимое Проппом слово, которое часто повторяется в дневнике). В этом смысле «Дневник старости» В. Я. Проппа можно отнести к традиции дневника самовоспитания или автодидактического дневника, который характерен, в частности, для протестантской религиозно-моралистической традиции[1221]. Для Проппа старость не оправдывает праздности: и пожилой человек обязан создавать себе распорядок, строить планы, составлять список необходимых дел, трудиться интеллектуально и душевно. 7 марта 1965 года он описывает охватившее его чувство переполненности жизнью, томления «неизъяснимым счастьем жизни» (308). Впрочем, тут же добавляет:

Но в этом оправдания нет. Мое оправдание только в работе. Много не могу. Начинает болеть голова. Но должен столько, сколько могу. Вот план, подневный план (308).

Ведение дневника воспринимается в этом смысле как инструмент самодисциплины и самоорганизации.

Я уже привык писать по утрам дневник. Это меня подтягивает внутренне и внешне на весь день (31.1.1965, 300).

В процессе старения, который фиксирует дневник, прежние формы продуктивности исчерпывают себя или истончаются, но само понятие продуктивности остается актуальным до последних записей. Пропп продолжает требовать от себя интеллектуальных усилий, пытаясь придумать и обосновать новые, доступные формы продуктивности (аналитическое чтение, работа над осмыслением русской иконописи, музыкальные экзерсисы и пр.). Старость в этом дневниковом Entwicklungsroman-е воспринимается и конструируется не как «возраст дожития», а как этап пути; и подготовка к смерти оказывается не меньшим трудом души, чем подготовка к (взрослой) жизни.

Но понятие продуктивности постепенно наполняется и иным смыслом, который отсылает нас к другой линии осмысления и представления старости. В одной из последних записей дневника Проппа читаем:

3.11.69. Один день из моей жизни. Мне без малого 74. Моя жизнь уже не может быть продуктивной в том смысле, в каком она была продуктивна когда-то. Я не произвожу ничего нового. Но продуктивность может быть иной. Самый процесс жизни может быть продуктивным. Так живут, отдаваясь течению жизни, миллиарды людей. Так создается жизнь (328).

Старость понимается не только как долг работы над собой до последней минуты, но и как пространство метафизической свободы. Оковы обязательной и принудительной работы в старости ослабевают, и человек получает свободу развивать заветное в себе, получает досуг для истинного самосовершенствования, избавляясь от необходимости «делать интенсивно ненужную и бесплодную работу» (297). Об этом ощущении принадлежности себе, похожем на чувство, пережитое в молодости, Пропп начинает писать с первых же страниц своего «Дневника старости»:

12.08.1962. Я веду непродуктивную жизнь, но она наполнена <…>. В старости у меня делается обостренное восприятие и усиливается впечатлительность. Рецепция есть вид продуктивности … жизнь продуктивна, ибо я живу в сфере высокого (290–291);

15.8.1962. Я вступаю в полосу деятельной жизни. Созерцательность придает жизни и всему