В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц

большая надпись «Молодость» – название будущего журнала в пику «Юности». Была собрана редколлегия из Фазиля Искандера, Олега Михайлова, который был тогда очень большим либералом, кажется, даже Окуджавы.

В выпущ «Сельской молодежи» были опубликованы, если не ошибаюсь, «Записки на манжетах» Булгакова, «Черный кот» и другие «непроходные» песни Окуджавы, кажется, какой-то кусок, по-моему, даже опубликованной за границей прозы Фазиля Искандера и – «Стланик» Шаламова. Это и была первая публикация из прозаической лагерной эпопеи Варлама Тихоновича.

Естественно, у редакции «Юности», а главное, у Бориса Николаевича Полевого реакция была нормальная, советская. Естественно, что все эти публикации в будущей «Молодости», могли произойти только благодаря прямому давлению Шелепина. Только член Политбюро мог задавить цензуру. Ведь та же «Юность» почти не печатала Искандера, стихов Окуджавы и всего прочего не потому, что не хотела, а потому, что не пропускал Главлит.

Какой была естественная советская реакция на выход журнала с подобными публикациями? Тут же был написан донос в ЦК от редакции «Юности» об изданном журналом ЦК ВЛКСМ сборище антисоветских текстов. Когда я узнал, что все сотрудники «Юности» подписывают этот донос, я начал ходить по кабинетам и убеждать, что нехорошо подписывать доносы на друзей, которыми были и члены редколлегии «Сельской молодежи» и ее авторы. Мне предложили больше в редакцию не приходить.

Прекратилась не только моя работа в «Юности», но и ежедневное личное общение с советской литературой. Завершалась хрущевская эпоха, позволявшая моим сверстникам – почти уже прославленным поэтам и прозаикам журнала «Юность» вольготно сидеть на двух стульях: быть кумирами, вестниками правды в человеческих отношениях и свободы в политической жизни и – одновременно – пропагандистами все ужесточающегося советского режима.

Первой еще в 1959 году это поняла и сформулировала Белла Ахмадуллина:

Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх

Вас, беззащитных, среди этой ночи.

К предательству таинственная страсть,

Друзья мои, туманит Ваши очи.

И до конца жизни, пытаясь, как и Катаев, подретушировать свой образ, Вася Аксенов не мог избавиться от ощущения предательства. Он называет предсмертную книгу «Таинственная страсть». Собственно, предательством свое поведение с меньшим основанием Бэлла, с большим – Аксенов называют лишь потому, что заявленные ими претензии и приобретенная известность не соответствуют реалиям. Аксенов, рассказывая о своей неукротимой честности, скромно умалчивает о том, как он и другие молодые литераторы были собраны в «Юности», чтобы хором лгать Джону Стейнбеку о свободе в Советском Союзе (только Бэлла как-то пыталась выделяться из хора), не упоминает о своей восторженной (и очень высоко оплаченной издательством «Молодая гвардия») книге «Любовь к электричеству» о террористе и фальшивомонетчике Красине. А главное, рядом с этими веселыми людьми, якобы приспосабливавшимися, как пытается оправдать себя и своих друзей Аксенов, лишь потому, что «все они предназначены для рабского предательства» (фраза из последнего романа), потому что в их семьях были люди, сидевшие в лагерях, были люди расстрелянные; рядом с ними была еще многочисленная среда советских переводчиков и не таких прославленных поэтов и прозаиков, которые не сдались и никого не предавали, защищали Бродского, как Фрида Вигдорова, свободу печати, как Лидия Чуковская. Когда Олег Михайлов, сперва подписавший письмо в защиту Гинзбурга, а потом в открытом письме снял свою подпись (ему объяснили, что иначе его повесть не будет напечатана), он прибавил: «Я как русский писатель не стану защищать какого-то Гинзбурга!». И три года не мог прийти в Дом литераторов – с ним никто не здоровался.

Но еще важнее, что рядом был не только не сдавшийся, но еще и открывший всю бездонную пропасть античеловеческой советской системы Варлам Шаламов, хотя и почти принятый в «Юности», дружный не только со мной, но и со всей компанией Аксенова и Евтушенко – но несдавшийся, непонятый и незамеченный.

Мне Варлам Тихонович был особенно близок – я и сам, не имея его опыта, был жёсток в своих отношениях и оценках. Если не жесткое, то резко критическое отношение к популярным тогда у московских либералов именам и книгам часто было темой кратких, но внятных наших диалогов. В те годы (да, кажется, и сейчас) в либеральной среде были популярны тогда еще не изданные, но широко распространявшиеся в Самиздате двухтомные лагерные мемуары Гинзбург, матери Васи Аксёнова. Коммунистическая среда и психология была и остается близка советской интеллигенции, но что на воле, что в тюрьме, во мне не находила отзыв, была для меня одинаково далека, если не отвратительна. Да и эпиграфы перед главами «Крутого маршрута» то из стихов Блока, то из ее собственных ничего, кроме насмешек, не вызывали. Варлама Тихоновича почти до ярости доводило пренебрежительное отношение Гинзбург к главе партии эсеров Спиридоновой:

– Да как смеет эта ничего не повидавшая советская баба так писать о русской героине, оставшейся несгибаемой, проведшей почти всю свою жизнь то на царской, то на советской каторге… К советским либералам Шаламов, как и я, относился, мягко говоря, сдержанно. Важной причиной его чуждости было и то, что им всем безумно нравились гораздо более прилизанные «Ни дня без строчки» Юрия Олеши, «Книги» Надежды Яковлевны Мандельштам, книги Солженицына, но почти никто тогда не понимал прозы Шаламова, не понимал разницы и в качестве прозы и в позиции, не делал серьезных усилий для ее публикации.

Никакой симпатии не вызывал у Шаламова и другой кумир советских либералов – Валентин Катаев с его новой «модернистической и даже чуть критической» книгой «Алмазный мой венец». Мне не нравились его попытки выпрямить свою биографию и заигрывание с набиравшими силу русопятами. От стариков круга Игоря Александровича Саца я знал, что никаких портретов Троцкого в кабинетах КГБ не висело, потому что влиянием он там не пользовался. Да и почти все в его воспоминаниях было если не откровенной ложью, то очень грубой ретушью. Варлама Тихоновича больше всего раздражал стиль катаевской прозы:

– Он меняет стиль, как пиджак, не понимая его внутреннего смысла.

Шаламов рассказывал, как он ходил на лефовские семинары по стилю, которые проводил Сергей Третьяков в доме у Бриков. Я ему не говорил о своем знакомстве с Харджиевым, обсуждать вопрос о леваках, футуристах и моем отношении к семейству Бриков не хотел. Но мы сходились в очень существенном – обоюдном неприятии сводившего тогда всех с ума Солженицына. Мне «Один день Ивана Денисовича» резко не понравился задолго до знакомства с Шаламовым. Варлам Тихонович не мог принять язык и стиль Солженицына.

– Язык – это природа художественного творчества, любого про изведения, у каждого автора он свой и должен быть