В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сам Николай Иванович, конечно, что-то понимал, уж во всяком случае следил за ценами, но он был уже слишком стар и беспомощен, чтобы оценивать реалии нового времени.
И потому я, ничего не зная по существу, не желая разбираться во многих свидетельствах о последних годах и «друзьях» Николая Ивановича, ни на одну минуту не допускаю, что в окончательной гибели его коллекции, не было активного участия советских «компетентных органов». Та полугебэшная среда советских комфутов, в которую он вошел в 1928 году и оставался ей верен до конца жизни под величественный аккомпанемент романтики обновления всего мирового искусства, жизни и общественного миропорядка, не отпустила его до последней минуты, сделала неосуществимыми главные работы в его жизни, а в завершение еще и уничтожила великую его коллекцию. Особенной жестокостью судьба и советский режим отличились в последние годы жизни Николая Ивановича. Он, продавая любимые вещи, лишаясь в старости налаженного образа жизни, уезжал в Амстердам не для того, чтобы под конец наслаждаться жизнью, добиться мирового признания, как, скажем, Костаки. Харджиев уезжал, чтобы хотя бы за границей успеть написать подлинную, известную только ему историю русского авангарда и, может быть, книги о Ларионове и Малевиче. Но на советской границе был задержан и арестован его бесценный архив, без которого Николай Иванович оказался совершенно беспомощен, последняя его надежда была беспощадно уничтожена. Харджиев доживал свои дни в чужой малопонятной стране ни на что уже не способным стариком, окруженным к тому же плотным кольцом разнообразного жулья.
Что касается меня, то я этому далековатому и не понятому мной при жизни человеку, конечно, очень многим обязан. Именно Николай Иванович поддержал мой (не очень большой) интерес к русскому авангарду, и, хотя многие полученные от него вещи не сохранились, хотя часть моей коллекции, посвященная авангарду, не совсем такая, какой хотел бы видеть ее Николай Иванович, все-таки в ее основе лежит и часть коллекции Харджиева и, конечно, частые и поучительные с ним разговоры.
Глава VI
Шаламов
В большом принадлежащем мне архиве Шаламова есть четыре вещи, наиболее для меня памятные. Первая из них – детская тетрадка – содержит единственную уцелевшую инструкцию (написанную специально для меня), как надо издавать его стихи – в каком порядке, как следует разделять стихи на разделы. Начата тетрадь с указания, кажется, наконец, выполненного издателями – все сборники имеют один общий эпиграф из Блока:
И пусть над нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье
Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да узрят Царствие Твое.
Эта тетрадка – единственное, что мне вернули следователи во время фабрикации второго дела в 1983 году, в котором мое «надгробное слово» о Варламе Тихоновиче, к тому же опубликованное в «Континенте», было одним из пунктов обвинения. И то, что именно мне Шаламов доверил сохранить это безусловно важное для него посвящение, очень для меня дорого.
Вторая памятная вещь – книга «Шелест листьев» с дарственной надписью мне Шаламова, где случайно сохранился список рукописей, которые были у меня изъяты на обыске и остались в моем деле в КГБ, и, видимо, хранятся где-то на Лубянке. В ноябре 1992 года на Конгрессе российской интеллигенции в Колонном зале Дома союзов, где до меня Гайдар и Яковлев говорили об опасности фашизма в России, а я – сперва об опасности КГБ, деятельность которого уже оказала большое влияние на количественный и качественный состав русской интеллигенции, и в конце, опровергая рекламу КГБ, потом поддержанную Аликом Гинзбургом, что теперь это совсем другая организация, возвращающая всем конфискованные архивы, сказал, что все это дезинформация, что три мешка неизданных рукописей Виктора Некрасова никому не возвращены, 30 тетрадей Анатолия Марченко – тоже, да и мне не отдают изъятые у меня рукописи Шаламова. Там же я заявил о намерении через суд потребовать их возвращения. И действительно, через месяц мой надежный друг, мой личный адвокат и адвокат фонда «Гласность», блестящий русский юрист, поразительной храбрости и самоотверженности человек, лауреат Золотой медали имени Плевако Татьяна Георгиевна Кузнецова поехала в Калугу, где меня судили и где в КГБ еще хранилось мое дело.
«Совершенно переменившимся и теперь открытым и демократичным» сотрудникам КГБ не удалось убить Татьяну Георгиевну только потому, что за рулем моего «жигуленка», на котором она решила поехать, был Володя Осипов – член сборной команды Москвы по автоспорту. Сперва, еще в городе, они увидели, что их преследует какой-то «Вольво». Володя проехал на желтый свет, «Вольво» за ними проехал на красный. Володя проехал под «кирпичом» по переулку с односторонним движением. Для «Вольво» дорожные знаки, видимо, не были обязательны. На выезде из Москвы их взяли в «коробочку» два тяжелых Камаза – ни обогнать, ни отстать Володе не удавалось. Под Малоярославцем им встретился пригорок, из-за которого выскочил навстречу еще один Камаз, а из-за него – «жигуленок», который попытался столкнуть нашу машину в четырехметровый кювет. Володя удержался на дороге, но после прямого столкновения Татьяна Георгиевна год лечилась от ушиба головного мозга и переломов, а Володя через четыре года умер от опухоли мозга. Председатель Союза адвокатов России и известный либерал Генри Резник отказался представлять интересы Татьяны Георгиевны, хотя Кузнецова была членом правления Союза. Понимал, где болтовня, где всякие Новодворские, а где настоящая опасность. Защищал интересы лежавшей в больнице Татьяны Георгиевны ее сын, тоже адвокат, но, к сожалению, не унаследовавший ни одного из качеств своей матери. И, конечно, виновных не было. Больше никого я в Калугу за рукописями Шаламова не посылал.
А два конверта, письмо и стишок Шаламова, обращенный ко мне, – отдельная история. К счастью, не трагическая, а юмористическая. Ее однажды при мне попытался вспомнить сын Ирины Сиротинской, потому
