«Пятая колонна» Гитлера. От Кутепова до Власова - Олег Смыслов

Если тебе хочется уколоть меня – дело твое. Я много пережил, и дороже тебя у меня и не было, а сейчас и нет на свете. Ты у меня одна. Я тебе уже писал, почему ты мне не разрешаешь писать на твою квартиру – я не знаю, – ты до сих пор мне не ответила. Пойми, что ты у меня осталась одна. Больше у меня нет никого. Твои письма согревают меня и воодушевляют на новые дела. Родина выше всего – за нее все и отдадим до последней капли крови. Люблю тебя крепко».

18.3.42 г.

«Прости, что так долго ничего тебе не писал. Дело в том, что я перешел на новую работу и сейчас нахожусь недалеко от того места, где мы с тобой прожили около 7 лет и откуда эвакуировалась Надя. Дорогой и милый Аник! Когда я переезжал на новое место, то я заезжал к Николаю Павловичу и Тане. (…)

Дорогой и милый Аник! Ты не поверишь, как я счастлив. Самый большой человек в мире еще раз говорил со мной в присутствии его ближайших учеников. Какая радость. И представь, из его уст слышал похвалу о самом себе. Теперь я не знаю, как оправдать то доверие, какое он мне оказывает. Буду работать еще лучше, еще напряженнее».

26.4.1942 г.

«Дорогой Аник! Одиннадцатый месяц мы с тобой разлучены, но мысленно я всегда с тобой. Разобьем проклятых фашистов и заживем по-новому, лучше, чем раньше. Только единственная моя просьба к тебе – береги себя, не волнуйся – я здоров и бодр, чего и тебе от души желаю. Последний раз я так был счастлив, получив от тебя целую груду писем. (…)

Ты, Аник, не поверишь, как я поправился, это, видимо, от старости, крепко поседел (много седины в башке стало) и полысел, а здоровье крепкое. Ничего не болит. Зубы в порядке. Одним словом, крепко поправился, пополнел и закалился. Сейчас у нас кругом вода – разлив в полном разгаре. Желаю и тебе, главное, здоровья. Крепко обнимаю, прижимаю к груди и крепко и много раз целую свою милую и ненаглядную Аню».

17.5.1942 г.

«Здоровье твое и так достаточно надломленное, и его надо крепко беречь. Я всегда тебе об этом писал, но ты никогда меня не слушала и последние события тебя особенно расстроили. Я знаю, ты всегда за всех болеешь душой, а о себе абсолютно никак не беспокоишься. Я даже думал тебя действительно взять даже к себе. Но это было бы большой моей ошибкой. Всех наших военных «прелестей» ты, конечно, с твоим здоровьем не переживешь, и я бы тебя только этим быстрее угробил. Дорогая моя, любимая и родная Аня! Как тебе там ни тяжело, но пойми, что переживают люди на войне, это не поддается описанию. Эта война особенно жестока.

Сволочи фашисты ведь решили совсем варварски стереть с лица земли наш могучий народ. Конечно, это их бредни. Конечно, мы уничтожим эту гадину. Но пойми, что сейчас война идет жестоко. По крайней мере твое сердце не выдержит. Поэтому я буду очень рад, если ты будешь в Ломакине и всех этих ужасов не увидишь. Я мужчина и, как тебе известно, всю свою жизнь солдат и немного поседел и полысел, но думаю, что ты меня за это не разлюбишь. Так, что ли? Вот как обстоит дело. Потерпи, моя дорогая. Скоро война все же кончится, и тогда заживем еще лучше».

(…)

«Лучше было бы видеть тебя, бесконечно целовать и много говорить о прошедших переживаниях, которые раньше с начала войны были очень и очень тяжелы, потом под Москвой веселые минуты, часы и месяцы разгрома сволочей и свидания с тов. Сталиным, нашим любимым вождем. Эти незабываемые минуты. Он даже меня спросил: где ваша семья? Я, конечно, сказал, и он радовался, что моя жена все же эвакуировалась из этого ада. Вот какой он великий человек. (…)

Одно скажу: ведь недаром я получил звание генерал-лейтенанта и орден Красного Знамени, и я два раза лично беседовал с нашим великим вождем. Это, конечно, так не дается. Тебе уже, наверное, известно, что я командовал армией, которая обороняла Киев. Тебе также известно, что я также командовал армией, которая разбила фашистов под Москвой и освободила Солнечногорск, Волоколамск и др. города и села, а теперь также командую еще большими войсками и честно выполняю задания правительства и партии и нашего любимого вождя тов. Сталина».

Агнессе Павловне Подмазенко

2.2.42 г.

«Милая и дорогая Аличка!

Получил твое письмо и прочитал все твои наставления Кузину. Искренне благодарю за твою заботу о мне. Докладываю тебе, что твои приказания в точности уже выполняем. Живем мы теперь колхозом, в который входят: я, Кузин, Бородаченко, Хохлов, Воробьев и Маруся. Шура в тот же день твоего отъезда переселилась Куликову, ей там веселее.

Дорогая Аля! Ты как все равно унесла с собой от нас все наше веселье. Вдруг после такого шума сделалось так тихо. Какая-то пустота. Мы почти ежеминутно вспоминаем тебя, и все тебя жалеют. Врача у нас до сих пор нет. Все говорят, особенно Сандалов, который, кстати говоря, серьезно заболел – у него болят почки, что с твоим отъездом кто нас будет лечить. И представь, как только ты уехала, выходя из той хаты, в которой мы с тобой жили, поскользнулся и поранил легко себе руку, а лечить некому. Сумка есть санитарная, а тебя нет. Лучше бы было наоборот. Птица и та без тебя улетела. Вот сама видишь, что наделала. Ну не беспокойся, рука уже поджила, так себе царапина ерундовая. Отрадно только сообщить тебе, что фашистов бьем по-прежнему и гоним на запад».

14.2.1942 г.

«Пойми, моя дорогая, что все письма так меня согревают и вдохновляют на дальнейшую борьбу с фашистскими гадами. (…)

Я уже писал – куда девалась наша веселость – все как будто все ты увезла с собой, а у нас сделалось так скучно; но только одно – надо бить фашистскую гадину – это вдохновляет всех нас. Пиши чаще – это одно наше утешение.

Дорогая Аля! Теперь разреши поздравить тебя с высокой правительственной наградой – медалью за отвагу. Ты теперь обогнала тов. Кузина: он имеет медаль «За боевые заслуги», а ты уже сразу получила вторую: «За отвагу». Искренне рад, да не только я. Меня поздравляли все наши сотрудники. Кроме тебя из наших еще несколько также наградили разными медалями.

Кроме того, скоро ожидает тебя и очередное звание. Как получу, немедленно сообщу.

Дорогая Аля! Только не дождалась ты – я бы тебе торжественно эту награду вручил. Сейчас принимают меры, как переслать тебе медаль. Еще раз поздравляю – ты ее заслужила».

21.2.1942 г.

«Дорогой Алюсик, из твоего подстаканника никто еще не пил и пить не будет. Мне очень радостно и приятно, что ты так стремишься ко мне (может быть, это только в письмах). Я тебе неоднократно говорил на этот счет. Мое мнение, мое отношение к тебе – ты знаешь. Я тебя встретил – полюбил – пережил с тобой очень немного хорошего, потом тяжелое время и опять немного хорошего, мне кажется, отличного времени. Вспомни хотя бы наше житье в деревушке, где нас фотографировал Копли. Не правда ли? Я сейчас только и живу воспоминанием о тебе, моя дорогая Аличка.

Мы живем в маленькой деревушке старым колхозом: Маруся, Кузин, Хохлов, Воробьев. Маруся нас не обижает и кормит хорошо. Вот и сейчас стоит тут рядом и просит, чтобы я тебе от нее написал привет, что я и исполняю.

Твои приказания все исполняются в точности. За этим следит Кузин. Но, дорогой Алик! Все это не то. Я уже неоднократно тебе писал, что ты увезла с собой от нас много веселья. (…)

Многое хочется сказать, а вернее, почувствовать тебя вблизи себя, а тебя нет. Но я прошу тебя – не скучай, не волнуйся и, главное, береги свое здоровье».

28.2.1942 г.

«Когда была получена газета, в которой было объявлено, что в/врач 3-го ранга Подмазенко Агнесса Павловна награждена правительственной наградой – медалью «За отвагу», то представь себе, я здесь за тебя столько получил поздравлений, что в одном письме и уложить невозможно, а отвечать на все только надо через газету».

3.3.1942 г.

«2) Дорогой Алик, теперь немного о себе. Мы живем колхозом: я, Кузин, Маруся-повар, Бородаченко, Хохлов и Воробьев. Должен тебе сказать, что Кузин в точности исполняет все твои приказания, а сегодня я ему прямо-таки зачитывал твои выдержки. Маруся – повар оказалась на высоте своего дела. Шуру терпеть не может. Куликов теперь кушает отдельно. Совместно с Шурой, а мы кушаем: я, Сандалов и Паша; и готовит нам Маруся.

Сандалов кушает у нас в доме и никак не нахвалится Марусей. Мы каждый день, когда кушаем, вспоминаем тебя, ибо это ты рекомендовала нам Марусю – мы так и поступили и не обижаемся. Кузин, конечно, тоже кушает у нас. Дорогая Аля, как ты добра и вспоминаешь часто обо мне. Когда я перечитываю твои письма, мне иногда приходит невольно в голову, правда, не совсем хорошая мысль, что ты мне пишешь много о том, что тебе скучно без меня, и не думаешь ли там чем развлечься без меня. Хотя я тебе заранее пишу, что это нехорошая мысль. А мое отношение к тебе, мой дорогой и родной Алик, ты, наверное, уже изучила лучше, чем я. Мне иногда кажется, что у меня так много с тобой счастья, что начинаю даже бояться, как бы мне его сохранить».

4.03.1942 г.

«Дорогой и милый Алюсик! Я крайне взволнован. Пишу тебе письмо аккуратно, а ты в каждом письме мне даешь упреки, что я тебе ничего не пишу! Милый Алик! Вчера я получил открытку от Жени Свердличенко. Он шлет тебе привет. Он думает, что ты еще со мной. Он заходил на нашу старую квартиру, откуда мы с тобой улетели, и ему там все время говорили, что мы вернемся.