Дикари Гора - Джон Норман

— А ещё, — пробормотал Бобы, — она может отвлечь от действительно важных вещей.

— Таких, как оставаться Одинаковыми, — сказал Капуста.

— Да, — заключил Тыква.

Девушка дрожала, убежденная, что она, возможно, была в присутствии сумасшедших.

Сумасшествие — интересное понятие. Некоторые полагают, оно зависит от правил установленных в обществе на данном отрезке времени. Таким образом, в стране безумцев именно нормальные будут считаться сумасшедшими. Молчаливое согласие с временными аксиологическими правилами, конечно не единственный возможный абстрактный подход к подобным вопросам. Другой подход — это представить себе мир, совместимый с действительностью и благоприятный человеческой природе, мир, в который наука могла бы быть свободной, мир, в котором правда не будет противоречить закону, мир, рождённый не для вреда, деформации и страданий человечества, а для его удовлетворения.

— Не надо бояться, — успокаивал Тыква пленницу, — Как только мы доберёмся до нашего загона, Вы будете прилично одеты.

— Так же как Вы? — спросила она, с отвращением рассматривая длинные, серые, грубые и неуклюжие платья, надетые на Ваниямпи.

— Такая одежда помогает нам подавить наши желания и быть скромными, — объяснил один из Ваниямпи.

— Они напоминают нам, что мы все Одинаковые.

— Что все мы, что бы мы ни говорили и не делали, ничто, но Ваниямпи.

Мне показалось, что это имело смысл. У человека есть стремление быть последовательным, независимо от того, из каких эксцентричных исходных условий он может выйти, но обычно он будет вести себя по жизни, таким образом, который приличествует его одежде. Так что, английское выражение, что одежда делает человека, имеет глубокий смысл

— Уж лучше, быть раздетой и с кожаными ремнями на шее! — возмущённо, сказала девушка.

— А что делают в вашем загоне с теми, кто не Одинаковый? — задал я вопрос Ваниямпи.

— Мы пытаемся преобразовать их. Мы уговариваем их. Мы рассуждаем с ними.

— И что бывает, если Вы не можете убедить их в своей одинаковости? Я спросил.

— Тогда мы изгоняем их из загона, умирать в Прериях.

— Это горько для нас, поступать подобным образом.

— Но это должно быть сделано.

— Инфекции их ереси нельзя позволить заразить других.

— Польза целого должна иметь приоритет перед пользой частей.

— Вы убиваете их? — спросил я.

— Нет!

— Мы не можем убить!

— Это противоречит Учению.

— Но Вы выгоняете их, предполагая, что они погибнут в Прериях, -

Напомнил я.

— Но ведь это — Прерии, будут тем, что убьёт их, а не мы.

— Мы, таким образом, невиновны.

— Такое изгнание является приемлемым для Учения? — спросил я.

— Конечно. Как ещё загон может избавиться от них?

— Вы должны понять, что нам не нравится поступать так.

— Так поступают только после того, как любая иная альтернатива была исчерпана.

— Различность нападает на корень Одинаковости. Одинаковость важна для самой цивилизации. Таким образом, Различность угрожает обществу и цивилизации непосредственно.

— Различность должна быть уничтожена.

— И что же, получается что, есть только одна ценность, одно достоинство? — не выдержал я.

— Да.

— Один это один, — глубокомысленно изрёк кто-то из них, — самоидентичный и одинаковый.

— А шестнадцать, это шестнадцать, — заметил я.

— Но шестнадцать, это, же шестнадцать раз по одному, и таким образом всё опять уменьшается до одного, который один.

— А что тогда относительно половины и половины? — спросил я.

— В целом они составляют один.

— Что относительно одной трети и одной трети, тогда? — уже издевался я.

— Каждый из тех есть всего лишь одно число, и, таким образом, каждый это один, и один это один.

— А что Вы думаете о разнообразии вокруг Вас, — спросил я, — скажите, как относиться к кайиле и слину?

— Одна кайила и один слин, оба один, который есть один.

— Что Вы можете сказать относительно ноля и одного?

— Ноль — одно число, и каждый — одно число, и таким образом каждый есть один, и один есть один.

— А относительно ничто и один?

— Один это один, и ничто это ничто, как если один был покинут одним, который и являлся одним.

— Но у Вас было бы по крайней мере одно ничто, не так ли?

— Ничто или ничто или один. Если это ничто, тогда это ничто. Если это один, то это один, и на одном.

— Таким образом, все — то же самое, — заключили Ваниямпи.

— По-моему, то, что Вы несёте это полный бред, — не выдержал я. — Вы знаете об этом?

— Для неосведомленного глубина часто кажется бредом.

— Действительно, для некоторых, кому не хватает просвещённости, это может также показаться бредом.

— Чем более абсурдным что-то кажется, тем более вероятно что, это должно быть верно.

— Это кажется абсурдным, — согласился я с первой частью последнего довода.

— И это, само по себе, есть то самое доказательство, которое показывает, что Учение наиболее вероятно правильно.

— И это, как предполагается, самоочевидно? — спросил я, уже ничему не удивляясь.

— Да.

— Но это не самоочевидно для меня, — заметил я.

— Это не изъян его самоочевидности.

— Вы не можете обвинить самоочевидность Учения в этом.

— Что-то, что самоочевидно одному человеку, может быть не самоочевидно другому.

— Как это может быть самоочевидно одному, и не быть таковым другому? — продолжал я издеваться.

— Кто-то может быть более талантливым в обнаружении самоочевидности, чем другой.

— А как Вы различаете то, что только кажется самоочевидным, и то, что действительно самоочевидно?

— Царствующие Жрецы не обманули бы нас.

— Они-то тут причём? — удивился я.

— Это самоочевидно.

— Вы когда-либо ошибались о том, что самоочевидно?

— Да, часто, — признался Тыква.

— Как Вы объясняете это? — Я спросил.

— Мы слабы и немощны.

— Мы — только Ваниямпи.

Я посмотрел на Тыкву.

— Безусловно, — сказал он, — Есть место для веры во все это.

— Довольно большое место, насколько я догадываюсь, — предположил я.

— Достаточно большое, — подтвердил Тыква.

— Насколько же большое? — допытывался я.

— Достаточно большое, чтобы защитить Учение, — сказал он.

— Я так и думал, — усмехнулся я.

— Нужно же верить хоть чему-то, — объяснил Тыква.

— Почему бы не поэкспериментировать с правдой? — предложил я.

— Мы уже верим правде, — сказал один из Ваниямпи.

— Что же заставило вас?