Там, где всегда ветер - Мария Романушко

Я взглянула на помощника режисёра, который стоял на другом краю танцплощадки, как раз напротив меня, у него было такое странное лицо, то ли испуганное, но ли расстроенное, что у меня мелькнула мысль: наверное, не работает микрофон! И я, продолжая читать, сделала несколько шагов ко второму микрофону, стоящему на стойке, и так, держа перед собой два микрофона, дочитала стихотворение до конца. Помреж поднял вверх большой палец! Ребята, стоящие вокруг, аплодировали мне…

(А где-то, в далёкой Одессе, может быть… мой отец… Почему бы, собственно говоря, и нет?…)

Потом оказалось, что оба микрофона прекрасно работали.

– Зачем тебе понадобился второй? – смеясь, спросил помреж.

– У вас такое лицо испуганное было. Я подумала, что меня не слышно.

– Вовсе не испуганное. Просто расчувствовался. Стихи-то у тебя классные! И читала ты здорово. Мне в какой-то момент показалось, что это – про меня…

Таким был мой дебют на телевиденье.

В гостях у Серёжи

Вечером того же дня, вернувшись со съёмок, я отправилась в гости к Серёже. Его мама в последнем письме сделала приписку: «Будете в Днепропетровске, заходите, хотелось бы с вами познакомиться».

Я пошла без звонка, потому что телефона их не знала. Идти, от моего дома на Философской до их большого серого дома на привокзальной площади, было минут пятнадцать. Я была такая храбрая и раскованная после своего выступления!

Звоню… Открывает молодая белокурая женщина, и, не успела я рта открыть, как она воскликнула:

– Я догадалась! Это – вы! Серёжа, к тебе пришли!… Проходите, проходите же! К сожалению, мы с мужем уходим сейчас в театр, очень жаль, что не удастся пообщаться, но ведь вы ещё придёте к нам? С мальчиками остаётся няня, она вас напоит чаем. Лиза, у нас гостья! Может, мы ещё увидимся сегодня? А если нет, то спасибо вам большое за ваши письма, за стихи особенно, всё это так трогательно… Ну, не скучайте тут! Серёжа, ну что же ты стоишь? Принимай гостью. Всего хорошего! До свидания!

Её муж, наш лагерный военрук, кивнул мне в знак приветствия и на прощанье, а Серёжа, пока они не ушли, стоял в дверях комнаты и стеснялся.

Когда дверь за родителями закрылась, мой голубоглазый дружок сразу оживился, потащил меня сначала в комнату, где на большой тахте кувыркался его годовалый братишка, Алёша, такой же голубоглазый и белобрысый, и молоденькая нянечка караулила его, чтобы он не грохнулся на пол. «Хотите чаю?» – «Нет, спасибо».

– А хочешь, я тебе что-то покажу? – прошептал мне на ухо Серёжа.

– Хочу!

И он потащил меня в другую комнату, где стоял большой письменный стол, и он выдвинул один из ящиков стола – и там, в глубине, я увидела большой чёрный браунинг. (Наверное, браунинг, а как иначе он мог называться?).

– Страшный, – сказала я. – А кто у вас из него стреляет?

– Папа! – с гордостью сказал Серёжа. – Мой папа ловит бандитов! У него даже орден уже есть!

(Так вот почему он работал в лагере военруком! Наверное, он был приставлен к нам, чтобы защищать нас, в случае чего, от бандитов).

– Серёжа, а хочешь, пойдём, погуляем?

– Пойдём! Только у Лизы сначала спросим.

Лиза не возражала. И мы вышли на привокзальную площадь, солнце уже не палило, как днём, сладко пахло белым душистым табаком и львиным зевом, вся площадь была в клумбах.

– Хочешь, я покажу тебе дом моего детства?

– Хочу!

И мы пошли с ним на Философскую улицу, мимо Озёрки, мимо цирка, мимо маленького парфюмерного магазинчика на углу Бобрового переулка и Философской, и дальше – вверх на Философскую, и я держала Серёжу за руку, когда он шёл по высокому бордюру, как когда-то держала меня мама… И огромная нежность переполняла моё сердце.

Потом мы постояли с ним под гулкой аркой, как в тёмном театральном зале, и посмотрели на мой маленький двухэтажный дом, с деревянной верандой и лестницей, и колонкой во дворе, и маленькой лохматой собачонкой… И мне казалось, что я смотрю на свой дом – из далёкого далека, что я уже совсем взрослая, и держу за руку своего маленького сына…

Про увлечение фотографией и не только

Новое увлечение возникло уже после выпускного вечера в школе. Видимо, под впечатлением разговоров о том, что вот, все уезжают, и нам, видимо, это предстоит в ближайшее время. Вдруг пронеслось в мозгу: следующим летом нас тут уже не будет…

Фёдор позволил мне пользоваться его «ФЭДом». Я ходила по городу и фотографировала любимые улочки, школу, подруг – двух Ань и Лину. Увидела на углу Алексея Павловича и Жорку – с его великом, щёлкнула их тоже.

Дома фотографировала нашу с Маришей комнату, пустую, залитую солнцем… Своего любимого плюшевого медведя, которого мне подарили, когда мне был год. Ещё сняла свои любимые тополя за окном…

Потом обнаружила кнопочку автоспуска и решила сделать несколько автопортретов. Вообще я получаюсь на фотографиях плохо (так мне кажется), потому что жутко стесняюсь, когда на меня направлен фотообъектив. На меня даже нападает какой-то безотчётный страх – как будто на меня смотрит ВСЕВИДЯЩЕЕ ОКО… Поэтому у меня почти нет моих детских и отроческих фотографий.

Когда наш классный фотокорреспондент Жорка снимал нашу классную жизнь, я тут же смывалась – только бы не попасть в фотообъектив! Не удрала только когда мы всем классом гуляли после последнего звонка, и Жорка тоже с нами гулял, – как всегда, со своим фотоаппаратом. Ну, тут я сделала над собой усилие, чтобы не удрать – просто это была последняя прогулка с одноклассниками, было грустно и удирать не хотелось. Так что эти фотографии у меня сохранились. Неутомимый Жорка печатал их для каждого. Причём, печатал совершенно бескорыстно, просто за «спасибо» и за восторженное «ах, как здорово получилось!»

А Фёдор фотографией не увлекался: ну, щёлкнул нас с Маришей несколько раз за все годы в Вольногорске. Заниматься фотографией было в то время очень волокитно, трудоёмко. Нынче только особые любители ретро-технологий увлекаются такой архаикой, которая была для нас вовсе не архаикой, а единственно возможным способом напечатать фотографии.

Итак, вначале надо было проявить плёнку, а для этого особо аккуратно зарядить её в бачок, после чего – проявить-промыть-закрепить. Потом плёнки сушились, прицепленные на прищепках к бельевой верёвке, потом следовало очистить плёнки влажной ваткой от налипших пылинок и опять просушить, не дав им слипнуться…

А сколько времени и сил уходило на то, чтобы достать дефицитную фотобумагу! И дефицитные фото-химикаты (ведь тогда практически всё было дефицитом). И только совершив столько предварительных процедур и усилий, можно было однажды вечером занавесить одеялом окно на кухне, включить красный уютный фонарь и… целую ночь печатать, печатать, печатать! Разумеется, чёрно-белые, цветные нам и не снились. А потом накатывать, накатывать мокрые фотографии валиком на стекло… (Просохнув, они сами отвалятся и будут положены под пресс – под толстую стопу книг – для расправления).

А потом отмывать, отмывать все эти ванночки и баночки от химикатов… Мало кому нравилось такое продолжительное и трудоёмкое удовольствие. Жорке нравилось, он был настоящим фанатом фотографирования. Аниному папе, дяде Юре, это тоже нравилось, он всегда брал фотоаппарат во все поездки, к тому же они любили ездить в отпуск всей семьёй, и у Ани-большой осталось много фотографий от этих лет. Точнее – от ТЕХ. От тех уже далёких лет…

…В те несколько вечеров, что Фёдор посвятил фотографии, я сидела рядом с ним и всё наматывала на ус. И потом с удовольствием накатывала фотки на стекло кухонной двери. И отмывала ванночки (они ещё назывались кюветами) от использованных химикатов, хотя они и сильно пахли, но интерес пересиливал нелюбовь к химическим запахам. Так что, кой-какой опыт у меня уже был.

…Итак, я обнаружила кнопочку автоспуска. Впрочем, я и раньше знала о её существовании, но никогда не приходило в голову ею воспользоваться. А тут вдруг пришло: что, если за объективом никого не будет?… Это был психологический опыт над самой собой. Смогу ли я в такой ситуации преодолеть страх и смущение? Смогу ли не скукоживаться, а просто жить перед объективом, оставаясь СОБОЙ в те секунды, пока жучок с тихим жужжанием ползёт до щелчка?… Могу ли я на фотографии выглядеть не как мокрая, перепуганная курица, а как нормальный человек? Пусть не красавица, но хотя бы без этой затравленности во взгляде. Мне было интересно. И я не пожалела целой плёнки на свои эксперименты.

Я сфотографировала человека по имени «Я» на историческом балконе, за которым шумели тополя… С моими любимыми жёлтыми листьями. Они, проглаженные утюгом, с осени до лета простояли в вазе. Я прикрыла листьями половину лица, как веером, и поняла, что мне так комфортнее. (Мелькнула мысль: ах, как хорошо, наверное, носить чадру, или даже паранджу! Накрылся ею – и живёшь там, внутри, как в собственном маленьком домике. Здорово!) Ещё сфотографировала человека по имени «Я» в цыганском костюме, который сохранился у меня с прошлогоднего новогоднего бала. Сфотографировалась с маминой накладной косой – и это оказалось ещё интереснее (по самоощущению). Я поняла, что чем больше я прикрываю себя НЕ-СОБОЙ – тем мне легче, лучше, свободнее. Я вспомнила историю про Качалова (где-то прочла): оказывается, великий актёр вне сцены сильно заикался. Но стоило ему войти в образ и выйти на сцену – заикание тут же исчезало. Вот так вот! Тут какая-то загадка для меня. Или… наоборот, разгадка? Человек начинает запинаться, заикаться или как-то ещё по-другому комплексовать, если ему СТРАШНО ОТКРЫТЬСЯ. Страшно показать миру своё потаённое «я».