Лев Толстой: Бегство из рая - Павел Басинский

В мае того же года Чертков вновь едет с матерью в Англию и договаривается об издании на английском языке запрещенных в России произведений Л.Н. Помогает ему его английский друг лорд Батерсби. Так под одной обложкой выходят на английском языке «Исповедь», «В чем моя вера?» и «Краткое изложение Евангелия». И Толстой этому «очень, очень рад».

С возникновением «Посредника» и первыми изданиями за границей запрещенного Толстого в жизни писателя начинается новая эра. Честь ее открытия всецело принадлежит Черткову. Пока С.А. самостоятельно переиздает проверенные временем старые сочинения мужа, договариваясь с типографией, вычитывая корректуры и складируя готовые книги в сарае московского дома, Чертков открывает для Толстого новые горизонты.

И это увлекает Л.Н. несравненно больше, чем бесконечное повторение «старья», вроде «Детства» и «Войны и мира», над которыми продолжает лить слезы его жена и которые новый, духовно свежий Толстой уже ни во что не ставит. И вот дома — «старье», всё то, чем он горел в 60-70-е годы и что теперь ему смертельно надоело. А там, за пределами наскучившей ему семейной сферы, молодой и энергичный Чертков, способный связать его с теми, еще неизвестными передовыми людьми мира, о которых он грезил во время своего духовного одиночества. Выбор был слишком очевиден, а борьба слишком неравной.

Глава седьмая

ЧЬЯ ВИНА?

Поведение Толстого и его спутников во время бегства из Шамордина очень напоминает поведение беженцев во время войны, которых внезапно срывает с непостоянного, но уже отчасти обжитого места какое-то тревожное известие, угрожающее их жизни, и заставляет бежать дальше, подчиняясь не разумной воле, а логике обстоятельств. Здесь царь и бог — начальник станции, а книга судеб — расписание железной дороги.

Куда они собирались ехать от Козельска? В Новочеркасск? Но уже находясь в пролетке, по дороге на станцию от гостиницы, Л.Н. спрашивает Маковицкого: «Как далеко к Анненковым от станции Льгов»? Сбитые с толку ошибкой в карте указателя Брюля, они пока еще думают, что ехать на Льгов нужно через Сухиничи и Брянск, т. е. строго на запад, в прямо противоположном направлении, чем то, в котором они в результате поехали. Но поезд на Сухиничи отправлялся в 5:19 утра, и они на него уже не успевали. Почему? Их задержали нерасторопные ямщики, оставленные с двумя колясками приехавшими вчера Сашей и Феокритовой.

«Ямщики ужасно медлили с подачей лошадей, — пишет Маковицкий. — Было почти шесть, когда Л.Н. и я садились в экипаж Было туманно, сыро, температура могла быть на точке замерзания, безветренно, темно».

Во втором экипаже ехали вещи Толстого и доктора. Таким образом, для дочери и ее подруги места уже не было. Толстой рассчитывал взять для себя более удобную коляску — своей сестры. Ради этого Маковицкий, пока Саша и Феокритова укладывали вещи, пошел к дому Марии Николаевны и разбудил ее дочь Елизавету. Но тут случилось странное, на светский взгляд, недоразумение. Сестра Л.Н. была монахиней и никаких личных распоряжений, даже в отношении собственной коляски, без разрешения игуменьи отдавать не могла. Игуменья же была больна, и будить ее в такой ранний час было неудобно. Да и время не позволяло.

«Пришлось сделать так идти на скотный двор, разбудить оставленных двух ямщиков, а третьего ямщика нанять в деревне, послать за ним работника. А пролетку Марии Николаевны прислать за ней же, чтобы она поехала в гостиницу проститься с братом». Проститься с братом она не успела, застав в гостинице только Сашу с подругой, которые сами отчаянно спешили, чтобы догнать Толстого и Маковицкого.

Л.Н. оставил сестре трогательное письмо, которое, кроме нежных чувств к ней, яснее ясного доказывает, что Толстой и во время второго бегства находился в здравом уме и вполне отдавал отчет своим поступкам.

«Милые друзья, Машенька и Лизонька.

Не удивитесь и не осудите меня за то, что мы уезжаем, не простившись хорошенько с вами. Не могу выразить вам обеим, особенно тебе, голубушка Машенька, моей благодарности за твою любовь и участие в моем испытании. Я не помню, чтобы, всегда любя тебя, испытывал к тебе такую нежность, какую я чувствовал эти дни и с которой уезжаю. Уезжаем мы непредвиденно, потому что боюсь, что меня застанет здесь Софья Андреевна. А поезд только один — в 8-м часу…

Целую вас, милые друзья, и так радостно люблю вас.

Л.Т.».

Итак, уже очевидно не успевая на брянский поезд, они собирались сесть на тот, который отходил в 7:40, до Горбачева и дальше. Дальше — куда?

И тут в дневнике Маковицкого возникает странная путаница, которая и говорит о том, что ясного представления о направлении их маршрута, не говоря уже о его конечной цели, у беглецов еще не было.

Этот самый Льгов и Анненкова постоянно присутствуют в голове Толстого, как наваждение. О Льгове и имении Анненковой он говорит Маковицкому в пролетке по пути на станцию. Там «по дороге можно остановиться и отдохнуть», — внушает он доктору, недвусмысленно намекая на то, что устал от своего бегства и хочет привычного усадебного уюта. А может, и просто ухода со стороны душевно близкой и опытной женщины?

Но Маковицкий то ли не понимает этого, то ли делает вид, что не понимает. Л.Н. тревожит еще и то, что коляски с Сашей и Феокритовой не видно позади, а они уже подъезжают к Козельску. Стало быть, дочь может опоздать на поезд?

Казалось бы, это такое опасение, которое перекрывает все остальные соображения. Л.Н. и Маковицкий спрашивают ямщика: успевают ли они сами на семимичасовой поезд? Успеем, отвечает ямщик Тем не менее на въезде в Козельск Толстой неожиданно спрашивает его о гостинице: есть ли гостиница? «Л.Н. намекнул, ввиду невероятности поспеть к поезду, не остановиться ли в гостинице, и спросил ямщика, какая в Козельске гостиница», — пишет Маковицкий. Это был уже не намек Это был сдавленный крик старого и больного человека, который понимает, что сил бежать дальше у него нет, но то ли из упрямства, то ли из деликатности не говорит этого.

Прямым долгом Маковицкого, как врача, было понять это настроение и, несмотря на то что встретиться с С.А. он не хотел не меньше самого Толстого, заставить ЛН. остановиться в гостинице. И Маковицкий колеблется. Он говорит, что «тогда (т. е. в случае остановки в гостинице. — П.Б.) под вечер в 4:50 можно будет ехать дальше». Но позвольте — куда ехать? Заглянем в указатель Брюля, из которого доктор взял эти цифры 4:50. В это время через Козельск шел поезд отнюдь не на Ростов. Это был тот же самый поезд на Сухиничи, на котором они приехали из Горбачева тремя днями раньше. Тот же самый товарный поезд с единственным пассажирским вагоном III класса, в котором Толстой и простудился.