Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Спросила Яэль: «В темноте ты сидишь?» — «Что я отвечу ей», — подумал Хемдат и не ответил ничего. Спросил Шамай: «А где твоя лампа?» Ответил Хемдат: «Сгорела». Сказал тот ему: «Раз так, зажги свечу». Сказал он ему: «Если — свечу, то нам нужно найти свечи, а свечей нет у меня». Сказал Шамай: «Друзья, я говорю вам, этот человек боится нарушить субботу». Сказал Яркони: «Хемдат, слышали мы про тебя, что есть у тебя вино в доме. Дай немного вина, и выпьем». Вошел Хемдат в комнату и вынес вино.

Яркони успокоился: Рая ведь не видела, как я целовал Соню. И я не обязан рассказывать ей. Начну работать, и привезу Раю, и все, что было между мною и Соней, забудется, как забылось то, что было со мной в Париже. Должен человек забывать то, что следует забыть, ведь если не так, невозможно жить. Размышляя обо всем этом, он взглянул на Ицхака: неужто правда то, что я слышал, что было что-то между Соней и Кумаром? Но Яркони не из тех людей, которые позволяют дурному настроению завладеть ими надолго. Прогнал он свою ревность и принялся размышлять о ставке, предназначенной ему, и о Рае, своей суженой, которая приедет к нему. Стало легче у него на душе, и он пожалел, что огорчил Соню. Когда он посмотрел на нее, заметил, что глаза ее устремлены на Хемдата. Какое дело мне до того, что глаза ее прикованы к Хемдату, спросил себя Яркони, наполнил себе стакан и выпил одним духом, повернув голову назад и поддерживая ее левой рукой, и восклицая: «За твое здоровье, Хемдат, за твое здоровье!» Опустошив свой стакан, повернулся он к Соне и сказал: «Если бы был для меня второй стакан, выпил бы за твое здоровье». Протянула ему Соня стакан. Взял он стакан, и поднял его перед Ицхаком, и произнес: «Твое здоровье, господин Кумар! Твое здоровье, господин Кумар!»

Схватил Ицхак стакан в испуге, прикоснулся к нему кончиками губ и ответил: «На здоровье, на здоровье!» Оглянулся Яркони по сторонам и спросил: «А за кого выпьем третий стакан?» Сказала Соня: «Хватит с тебя, Яркони, хватит с тебя!» Сказал Яркони: «Даст Бог и будет по словам твоим, Соня! Что рассказывала ты мне, Сонюшка? Кто ночевал в моей комнате? А-а-а, господин Кумар». Смутился Ицхак и пробормотал: «В тот день, когда приехал я в Петах-Тикву привел меня мой друг Рабинович в твою комнату, и я провел там половину ночи». Поднял Яркони бутылку вина и сказал: «За здоровье Рабиновича! За здоровье Рабиновича!» — «За здоровье!»— ответил Ицхак и втянул голову в плечи, как будто охватил его озноб.

Сидели они и пили — стакан, и два стакана, и три стакана, — а Хемдат сидел и рассказывал о мудрецах Галиции прежних времен. Хемдат был родом из маленького городка, полного мудрости и Торы, и, хотя уже не осталось там мудрецов, все еще остатки былого великолепия теплились там, и старики, которые удостоились помнить тех мудрецов, любили рассказывать о них, и Хемдат, бывало, сидел, и слушал, и нанизывал услышанное к услышанному. И когда попадались ему люди, готовые слушать, он сидел и рассказывал им.

От мудрецов прежних времен перешел Хемдат к мудрецам, которые пришли за ними и уступали ученостью своим отцам, но превосходили тех, кто пришел после них. От них пришел Хемдат к Велвелу Збарзиру, и к Реувену-Ашеру Бродсу, и к другим писателям и поэтам. Затем — к Элазару Рокеаху, который отправился из Эрец Исраэль в галут агитировать за заселение Эрец Исраэль и приехал в город Хемдата. Услышал Хемдат от него много рассказов о евреях Иерусалима и о евреях Цфата, а сейчас эти люди кажутся вымышленными созданиями, так как изменились времена, и все, что было присуще прошлым поколениям, кажется нам сильно преувеличенным. От минувших времен подошел Хемдат к Эрец Исраэль наших дней и рассказал о некоторых вещах, случившихся с ним. «Когда же это случилось со мной?» — спрашивал он себя. И чем больше он рассказывал, тем все яснее ему становилось, что и в самом деле происходило это все с ним, только не знает он когда. Однако незнание времени действия не является основанием для отрицания самого действия. «Так это было со мной, так это было со мной», — говорил Хемдат сам себе, как бы стараясь прогнать сомнение из своего сердца, и рассказывал вдобавок то, что видел во сне, как если бы это было наяву. Возмутилась Яэль и сказала: «Никогда не рассказывал ты мне всего этого. Конечно, ничего не значу я для тебя и недостойна тебя». И чтобы показать ему, что и он для нее ничего не значит, отвернулась от него и положила голову Шамая себе на руки.

Луна все еще стояла в небе. Но уже были слышны шаги идущих в бейт мидраш на утреннюю молитву. Сказал Шамай: «Можно позавидовать им, в то время, как мы опустошили бутылку вина, для них приготовлено вино на кидуш». Сказала Соня: «Ты слышала, Яэль? Лежит в твоих объятиях и завидует другим». Бросила на нее Яэль злой взгляд. Подумала Соня: жаль, что не видит Хемдат этих глаз, обезображивающих ее лицо. Посмотрел Яркони на Соню и поморщился. Подумал Ицхак: в то самое время, как я наслаждаюсь, сидит Шифра одинокая и покинутая. Дал он себе слово вернуться сразу же после субботы в Иерусалим. Но всякая поездка, которую планируем в субботу, не осуществляется. Так и та поездка. Он собирался поехать тотчас же после субботы, но прошла суббота, и не поехал он.

Часть двенадцатая

В ДОМЕ РАББИ ФАЙША

В доме рабби Файша — абсолютная тишина. Нет в доме никого, кроме рабби Файша, и жены рабби Файша, и дочери рабби Файша. Прошли времена, когда «Хранители стен» собирались у рабби Файша, а рабби Файш сидит, бывало, во главе стола, опираясь головой на левую руку, и его сонные глаза видят все, что на сердце у каждого, а когда он открывает рот, все боятся произнести слово, дрожа от страха. И был дом рабби Файша до того полон, что люди сидели на его кровати. Теперь простерт рабби Файш на этой кровати, и все обходят стороной дом рабби Файша, ведь уже отрекся рабби Файш от мира, и мир отрекся от рабби Файша.

Ривка сидит у окна и вяжет белую кипу, которую вначале предназначала для отца. Не было у него никакой другой кипы, только черные из атласа, и в них он выглядел странно, так как здесь принято надевать белые кипы. Да только не успела она закончить свою работу, как отправился он в Цфат, а рабби Файш слег, и истрепались все его ермолки от постоянного лежания. Вернулась она к своей работе, чтобы довязать эту кипу, уже для мужа. Напротив нее сидит Шифра и начищает шкатулку для этрога, которую собирается заложить: со дня, как заболел рабби Файш, пало проклятие на доходы, и выросли расходы, а Ицхак, помогавший им в их нужде, уехал в Яффу и не вернулся.

Сидят они обе, мать и дочь, одна — погружена в свое дело и в свое горе, и другая — погружена в свое дело и в свое горе. И, несмотря на то что пора бы им привыкнуть к своему несчастью, так как прошло уже много времени, не способны они привыкнуть и смириться с ним. Поворачивают они голову к больному, и взгляд одной встречается со взглядом другой. Вырывается у них стон из груди, и обе они вздыхают и сердятся одна на другую: зачем та — вздыхает.

Рабби Файш лежит на своей кровати и не чувствует ничего. Его лицо аскета расплылось, а глаза глубоко запали, и два комка застывшего жира повисли под глазами. Исчезла ярость из его глаз, и какой-то немой страх лежит на его лице, и весь он похож на тупое создание без капли разума. Поднимает Ривка глаза и смотрит на кумира своей юности. Как же он изменился до такой степени?! Подавляет Ривка вздох, рвущийся из груди, чтобы не рассердилась на нее дочь, и не замечает, что уже вырвался вздох из ее груди. Сердится она на Шифру, как будто бы та принялась вздыхать первая. Если я охаю — она охает, а если я не охаю — она все равно охает. И так и этак — ой! Поднимает одна голову и смотрит на больного, и другая поднимает голову и смотрит на больного; вырвался вздох из груди — этой, и вздох из груди — той. Смотрят они одна на другую с упреком. Опять начала вздыхать, опять начала вздыхать, уже пора привыкнуть и не бередить душу! Все еще глядя на мать, встала Шифра, и подошла к матери, и положила голову ей на грудь, и сказала: «Мама моя хорошая, мама моя милая! Позволь мне поплакать с тобой!» И они плачут вместе, и эта смахивает слезы той, а та смахивает слезы этой, пока не иссякают их слезы и не остается больше сил плакать. Возвращается одна — к своему занятию, вязанию кипы для мужа, так как уже истрепались все его ермолки от долгого лежания; а другая возвращается к наведению блеска на шкатулку для этрога, которую собирается она заложить. Думает Ривка в глубине души: человек стареет с каждым днем и с каждым днем приближается человек к своему концу. Не тот, что был он вчера, он — сегодня, и не тот, что он — сегодня, он — завтра. Вчера он был, как сад, напоенный влагой, а сегодня… Даже палка, на которую он опирается, высохла в его руках. Вчера качали его в колыбели, а сегодня он отправляется купить себе место для погребения. Сегодня он идет своими ногами, а завтра понесут его на плечах. Смотрит она на мужа и приходит в ужас от своих мыслей.