Свобода в широких пределах, или Современная амазонка - Александр Бирюков

— А нельзя, что ли? — спрашивает Нина.

На Пронькина любо-дорого смотреть, пообтерся в Москве, прибарахлился. На нем легкий, из посверкивающей ткани костюм, полосатая рубашка, лицо, правда, еще больше обрюзгло, но ведь и пить, конечно, все больше приходится — без этого молодых гениев в мир не выведешь, только так, ценой собственного здоровья, что-то и удается сделать на благо всесоюзного читателя, хотя он (читатель) об этом даже не догадывается.

— Может, не надо? — спросил Пронькин и даже улыбаться перестал.

— В том-то и дело! — Нина ему улыбнулась. — А ты боишься?

Будь все иначе, можно было бы спросить: «А ты ревнуешь?», но Пронькин тоже понимает, что ревновать уже не стоит. Разве что к прошлому. Но что оно, прошлое, стоит, если такое настоящее и прямо прелесть что за будущее предстоит.

— Нин, ты чего? — крикнул громко, на весь зал, за ее спиной Славик, и Антошкина тоже уже, наверное, поднялась, сейчас кинется и схватит.

Значит, надо повернуться к ним, чтобы видеть, какие у них будут в этот (следующий) момент лица и личики. Это в памяти на всю жизнь стоит сохранить. Иначе зачем тогда все?

Она поднялась на край бассейна, в который изливался (по вечерам, наверное) изящный фонтан, зафиксировала взгляд на замершей компании за банкетным столом.

— Ну, давай! — сказал Пронькин за ее спиной, — Только сразу, а то вода, наверное, холодная, зараза. А я еще и выпить не успел.

И он трусит, значит. Но откуда — холодная? В помещении ведь и, может, ее тут три дня не меняли. Сейчас проверим.

Она покачнулась и упала спиной в воду. Пронькин тотчас рядом бухнулся. Еще один столп брызг поднялся.

Ох как славно, черт побери! Ох как славно! Все-таки она это сделала! А что может быть прекраснее, чем сознание выполненного долга?

В миг оживился, словно проснулся, зал. Да что там оживился! Все, кажется, с мест повскакивали. Пестрая разноязычная толпа хлынула к бассейну, растворив в себе жалкую кучку участников праздника. Ах, что за свадьба в стиле «рюс»! Ах, какой какомей! Удивительные все-таки люди, эти русские!

Потом было поскуливание Оленьки в туалете, где обе они дожидались, пока Антошкина поймает такси, свистящее шипение Тамары Васильевны (ее понять, конечно, можно, но ведь штамп у Славика в паспорте остался — что вам еще нужно?), Пронькин (или кто-то еще, но точно не Славик, Славику об этом думать было некогда — он переживал), карауливший у дверей с целым фужером водки — чтобы не простудилась, а дальше — Каховка, Каховка, привет, мышеловка (вот наконец и рифма осмысленная нашлась)! Все хорошо, что хорошо кончается. Кстати, и на телеграмме сэкономили — теперь-то маме зачем о замужестве сообщать?

31

И снова аэровокзал, тот же интерьер, только обшарпали его за эти шесть лет, те же стойки (только номер рейса сменился). И Гиви нет. А может, тут он где-нибудь бродит, только не узнаешь его — обтрепался за эти годы, отданные бескорыстным дружеским услугам. Ну да, как будто он с тех пор так всех встречает и провожает! А отчего бы и нет? Отчего бы не ввести во всякого рода общественных местах такую специальную должность — «неизменное лицо»? Пусть оно ничего не делает (или какую-нибудь самую мелкую ерунду) — пусть только будет! И вот прилетаешь ты в Магадан (или приезжаешь в аэропорт из города), а оно, это лицо, бродит там по площади перед аэровокзалом (старым еще, новый только строить начали), или в зале ожидания толкается, или в кресле дремлет, если погода плохая (а она в Магадане чаще всего плохая) — такой средних лет симпатичный дядя в пыжиковой шапке, чуть навеселе, потому что так легче аэродромные мытарства переносить, ты ему ничего не говоришь, и он тебе, естественно, тоже, но ты его только увидела — и все сразу встало на свои места: все правильно, мы в Магадане, жизнь продолжается в том же духе (или — ничего, я еще вернусь, и ты меня встретишь, старик, — ты не сомневайся, я обязательно вернусь). Разве плохо такой запас уверенности получить?

Замечательному Аэрофлоту, крупнейшей авиакомпании в мире, едва ли такой расход в тягость станет. Подумаешь, два-три дяди, сменяя друг друга (можно и похожих подобрать), мотаются круглые сутки в аэропорту — мало ли у них всяких служащих. Причем дядям можно и что-нибудь конкретное поручить — за пассажирами приглядывать, информацию о прилетевших рейсах оглашать…

А вот теть на эту роль не надо — всегда с грустью смотришь на застрявших в аэропорту женщин, горькие мысли о специфике женской жизни приходят: об оставленных детях, периодических запорах, размазавшемся марафете. Где уж тут парить и покорять, если ты за полдня в чучело превращаешься, а через сутки тебя уже только с мочалкой сравнить можно? Женщины для этой роли не годятся.

И не надо нанимать рекламных персонажей — что-нибудь там такое в национальной одежде, с подносом, на котором хлеб-соль, а на лице — радушие и гостеприимство. Это ведь обман и фальшь — ничего никому никакой город или область не обещают и не гарантируют, на блюдечке не поднесут, всяк собой занят, и все самому надо пробивать и проталкивать. Поэтому пусть вот такой дядя эту жизнь и символизирует — в меру деловит, в меру симпатичен, он может тебя даже сигаретой угостить (с шампанским у Гиви был явный перебор — может, потому его надолго и не хватило), какой-нибудь ненавязчивый треп затеять типа: «Прилетели? И хорошо — дома всегда лучше», или «Улетаете? Счастливого пути, спокойного взлета, мягкой посадки!» — чем банальнее, тем лучше, потому что ничто так не успокаивает в напряженную минуту, как обыденность, то есть банальность. И сразу на душе у тебя хорошо — мир стоит на месте, все в нем правильно, и ты знаешь, к какому берегу грести и за что держаться (за самое себя, разумеется).

По традиции (да пребудет она всегда!) автобус Аэрофлота катит по Ленинградскому проспекту к центру, через мост у Белорусского вокзала, по улице Горького, забитой машинами в шесть рядов (Париж бежит провожая меня во всей невозможной красе). И так — чуть не до самого Кремля, пусть гость столицы в последний раз полюбуется или москвич, отправляющийся странствовать, насладится перед разлукой. Мудро это Аэрофлот, конечно, придумал, хотя центр и без его автобусов транспортом забит и воняют они порядочно. Но традицию поддерживают, и этот маршрут — ее обязательный элемент.

Около «Националя» (все тот же уголок!) автобус поворачивает направо, и теперь посмотрим, девушка, как ты это выдержишь: мимо окон проскочит (ну куда ты гонишь, собака?) сначала главное — старое главное — здание университета, где ректорат, филологи, ИВЯ, журналисты, потом, через улицу Герцена (с тяжелыми колесами троллейбусов), и их здание — экономистов и юристов.

Проехали. Даже Михаил Васильевич Ломоносов со своего бронзового кресла не привстал, пронесся темной, неразличимой сейчас массой. Ну а теперь мимо Ленинской библиотеки (шла здесь когда-то со Славиком в Пушкинский музей, в «изобразиловку», — первое, так сказать, свидание), под мост и по набережной. Москва здесь темная и неказистая, ничем не прельщает, можно успокоиться.

А чего, собственно, переживать? Разве она когда-нибудь собиралась (мечтала — тут и вовсе не подходит) остаться в Москве? Нет, конечно. Ни увидев ее первый раз взрослыми глазами и обалдев (именно так: Ольга, Борис, Анна, Лев, Давид, Евгения, Виктор) от любви к ней, ни обалдев (см. те же имена) от упавшего с колосников Славика (бог из машины — см. древних греков), ни совершив с ним махинацию бракосочетания, она не думала, не собиралась и не мечтала, разумеется, остаться, поселиться здесь. Даже провалив, не без блеска, отдадим тут себе должное, погладим девочку по головке в трудную минуту, эту подлую свадьбу, она не потребовала в качестве моральной компенсации московскую прописку, хотя имела на нее полное право: ведь это благодаря ей Славочка получил свободное распределение (наверное, они там про нее еще какие-нибудь справки представили — о беременности, например, или что она сумасшедшая и нуждается в уходе, а то едва ли бы он зацепился, впрочем, в эти тонкости ее уже никто не посвящал, Тамара Васильевна — амазонка вполне самостоятельная). Но не потребовала она ничего взамен — идите вы на фиг, провалила свадьбу — и с нее достаточно, тоже компенсация приличная.

Москва с самого начала (65-й год) была как аккумулятор, как могучая батарея, к которой следовало подключиться и как следует заправиться. Ну вот и заправилась. А теперь пора отключаться. Что же ты плачешь, как ребенок, которого отняли от груди? Рано отняли? Но так, девушка, положено. Университет кончили — что еще надо? Обкушаетесь, переесть тоже вредно.

Все правильно, конечно. Но почему в жизни как раз труднее всего поступить именно правильно? Почему так?

Ну а неправильно как? Что она сейчас будет делать? Кричать шоферу, чтобы остановил автобус, выскакивать на темную улицу и, смеясь и плача, брести все равно куда — пусть чемодан летит в Магадан, а переночевать она может и на улице (середина июля, теплынь), и на вокзале… Или к Канторам поехать?