Битва двух империй. 1805–1812 - Олег Соколов

Наконец, размещение русских войск и магазинов с продовольствием, о чем будет развернуто говориться в следующей главе, не оставляет никакого сомнения в том, что армия готовилась к наступлению или, по крайней мере, рассматривала вторжение в герцогство Варшавское как более чем вероятный вариант развития событий. Мало того что войска располагались на самой границе, что еще как-то можно оправдать соображениями, связанными с дезинформацией неприятеля, но уж размещение главных магазинов с запасами продовольствия в двух шагах от неприятельской территории, когда заранее четко намечена линия отступления, совершенно не поддается никакой логике.

Ну и само присутствие Александра I при армии? Зачем царю нужно было, прибыв в апреле 1812 г. в Вильно, оставаться с войсками до самого начала боевых действий, если он твердо знал, что армия будет отступать? Уж не для того ли, чтобы подать пример бегства во главе полков? Именно в отсутствие Александра отступление войск прошло бы самым естественным образом и не встретило бы таких моральных препятствий, которые, без сомнения, создавало нахождение монарха при армии. И уж тем более было бы легче свалить все на какого-то безвестного немца.

Присутствие Александра во главе войска имело смысл только в том случае, если он собирался триумфально вступать в Варшаву и провозглашать себя польским королем, а затем развивать победоносное наступление на Европу.

Таким образом, можно заключить, что, скорее всего, ни у Александра, ни у Барклая вплоть до самого начала боевых действий не было какого-то ясного видения будущей войны. Единственное, что знал Александр, — это то, что он должен свергнуть Наполеона и не пощадить для этого хоть миллионы жизней. Как конкретно он будет это делать, царь не знал. Зато ясно, что уже с 1810 г., когда армия оказалась на границах, в ней господствовали исключительно наступательные настроения. Все только и говорили о том, как они ворвутся в герцогство, лихо разгромят его, объединятся с пруссаками и пойдут на Париж. Начиная с весны 1811 г., когда царь узнает, что его виды на Польшу, скорее всего, реализовать невозможно или очень затруднительно, он начинает обсуждать план оборонительной войны. Тем более что Наполеон попал на провокацию и начал реально готовиться к войне.

Однако и в это время, вплоть до самых последних дней, ни царь, ни его генералы не остановились на конкретном плане. Интересно, что наукообразные рассуждения генерала Фуля, очевидно, действительно повлияли на Александра. У последнего явно была извращённая склонность к схоластическим рассуждениям, недаром накануне Аустерлицкой битвы царь фактически вручил судьбу русской армии безвестному горе-теоретику Вейройтеру. В результате, посмотрев на размещение русской армии в начале 1812 года, можно видеть, что оно почти точно соответствует идеям Фуля о трех армиях: Двинской, Днепровской и Молдавской. Действительно, русские войска весной 1812 г. сосредотачивались практически точно в тех районах, о которых говорили записки чудаковатого генерала. Только позднее, уже непосредственно перед столкновением, войска, стоящие в районе Луцка, будут разделены на две части. Одна из этих частей, выдвинувшаяся на север в район Волковыска, получит название 2-я Западная армия, а войска, оставшиеся в районе Ковеля и Луцка, станут 3-й Обсервационной армией генерала Тормасова. Так вместо двух армий в центре и на севере появятся три армии. Что же касается Молдавской армии Чичагова, то о ней обычно забывают рассказывать, говоря о начале боевых действий, так как она осталась далеко на юге, ибо никакой иллирийской армии против нее Наполеон не двинул.

Разумеется, когда основная масса французских войск форсировала Одер и Вислу и стала приближаться к границам Российской империи, настроения начали серьезно меняться. Численность французских войск была очень хорошо известна русскому командованию, и опасность предстала перед всеми во весь рост. В этой обстановке кроме схоластического плана Фуля появляется и ненамного менее схоластичный план Толя, предполагавший обороняться на границе.

Когда до перехода Немана Наполеоном оставалось всего несколько дней, стало очевидно, что придется отступать. Александру в этот момент покинуть армию было уже слишком поздно — это бы выглядело как бегство. Царю пришлось некоторое время сопроводить свои войска в их ретираде. Но даже тогда, когда до первых выстрелов пушек оставалось всего лишь несколько дней, высший командный состав русской армии, исключая, конечно, Барклая де Толли, не считал, что отступление неизбежно. Горячий князь Багратион писал царю 8 (20) июня 1812 г.: «Неприятель, собранный на разных пунктах, есть сущая сволочь… Прикажи, помолясь Богу, наступать!»[25]

Посмотрите любую популярную книгу о войне 1812 г., и вам почти наверняка попадется фраза, якобы произнесенная Наполеоном накануне: «Через пять лет я буду господином мира, останется только Россия, но я раздавлю и ее». Это, так сказать, из теории общего политического планирования. Что же касается конкретных стратегических замыслов, то они нередко характеризуются другим, почти столь же глубокомысленным выражением: «Если я возьму Киев, я буду держать Россию за ноги; если я захвачу Петербург, я возьму Россию за голову; если я займу Москву, я поражу Россию в самое сердце».

Конечно, эти фразы карикатурны. Так, первая почерпнута из мемуаров аббата де Прадта, написанных и опубликованных сразу после падения Наполеона, в тот момент, когда к власти пришли его непримиримые враги в лице Бурбонов. Что же касается самого автора — он был послом в Варшаве в 1812 г. и зарекомендовал себя на этом посту так, что получил гневный нагоняй от императора. Реставрация Бурбонов дала возможность неудачливому дипломату свести счеты со своим бывшим начальником в желчной книжке, которой он вдобавок старался выслужиться перед новыми властями.

О том, насколько его опус полезен для изучения истории, свидетельствует фраза, которая красуется на первой странице: «Император был замечен в том, что в момент своих самых печальных и мрачных мыслей изрек памятные слова: „Если бы не один человек, я был бы уже властелином мира…“ Этот человек — это я, — скромно добавил автор и продолжил: — Так что можно сказать, что я спас мир, и с этим титулом я могу навсегда надеяться на его признательность и блага»[26].

Если уважаемый читатель согласен с подобной концепцией исторического процесса и может поверить в то, что самый бестолковый из всех дипломатов наполеоновской эпохи спас Россию, то тогда ему придется принять и другие гипотезы, высказанные в мемуарах самовлюблённого аббата. В них, в частности, присутствует мысль, которая станет характерной для всех последующих произведений, изображающих Наполеона как психически неуравновешенного человека, одержимого целью властвовать над миром. Прадт писал: «Император, едва родившись, едва поднявшись на трон, сгорал от желания захватить весь мир»[27].

Как кажется, книга, которую вы держите в руках, на основании фактов доказывает, что политика Наполеона, несмотря на наличие агрессивных черт, строилась на реалистичных началах. Ни в каких официальных и неофициальных письмах французского императора, ни в каких его реально отданных распоряжениях даже отдаленно, даже самыми туманными намеками нет речи о покорении мира. Да, без сомнения, успешные войны увеличивали амбиции императора, но до 1810 г. он стремился к вполне осуществимой задаче: в союзе с Россией победить морскую деспотию Англии, открыть возможность для свободной торговли всех стран и установить прочный мир, опираясь на русско-французский союз, ради которого он был готов идти на многие жертвы.

После неудачи своего брачного проекта, видя бесплодность своих попыток выстроить отношения с Александром и найдя, как ему казалось, положительный отклик в Австрии, он постепенно приходит к идее создания объединенной под его властью Европы — федеративной империи. В ней должны были сохраниться и находящиеся у власти династии, и национальные традиции, но она была бы объединена едиными внешнеполитическими целями, близостью законодательных систем, денежной системой, сетью дорог и каналов, единой системой мер и весов и т. д.

О том, как Наполеон видел эту империю, лучше всего говорят не написанные во времена Реставрации мемуары, а официальные документы той эпохи. Вот речь, произнесенная в день рождения Наполеона, 15 августа 1812 г., в кафедральном соборе города Эльбинга генеральным комиссаром западной Пруссии де Буанем. Эта речь — поистине гимн наполеоновской Европы, изложение мечты, которую преследовал император, и того, к чему он был близок накануне войны 1812 г.:

«От далекой Иллирии до берегов Тибра и Сены, от берегов Тахо до Двины и Борисфена (Днепра), от Эгейского моря до Балтики — во всем этом огромном пространстве, занимаемом Империей и Цивилизацией, искусствами и науками, все нации, ее составляющие, все монархи, правящие ей, объединенные одними интересами, одними чувствами, празднуют сегодня годовщину рождения Наполеона Великого, Императора Французов и короля Италии… Если Император расширил так далеко пределы своей Империи силой своего оружия и своего гения, а также мудрости… он объединил также сердца всех народов, к которым он вынужден был некогда нести войну.