Крутая волна - Виктор Устьянцев

«Ястреб», круто повернув вправо, снова вошел в фарватер и, дав протяжный успокоительный гудок, потащил тяжело груженный парусник дальше. Гордей определился по трем пеленгам и семафором передал свое место штурману «Ястреба». Тут же сигнальщики коротко просемафорили: «Благодарю. Демин».

«Неужто это наш Демин? Когда же он успел стать штурманом? — удивился Гордей и приказал вахтенному сигнальщику:

— Пиши: «Ястреб», Демину. Служил ли на «Забияке?» Шумов».

«Который Шумов?» — последовал ответ.

— Пиши: «Младший, Гордей».

Сигнальщик просемафорил и тотчас передал ответ:

«А я тот самый. Капитан Демин».

— Вот черт обскакал, — вслух произнес Гордей, в общем‑то не очень и удивившись, но обрадовавшись искренне. Он тут же хотел поздравить Демина, но появившийся на палубе Андерсон сухо спросил:

— Штурман, у нас в трюмах около четырех тысяч тонн металла. Как изменилась поправка компаса? — И ткнул трубкой вверх.

Гордей поднял голову и только теперь заметил, что в проталйне облаков выглянуло солнце, побежал в рубку за секстаном, чтобы определить место корабля астрономическим способом.

Глава десятая

Видимость была отличной, и, как только миновали остров Найсаар, открылась сразу вся бухта, берег, подковой охватывающий ее, и сам город с причудливой толчеей островерхих крыш, с мрачно нависшими над ними бастионами древней крепости.

— Вон тот называется «Длинный Герман», — показывал Федорову Гордей.

— Действительно длинный. Кто такой Герман?

— А черт его знает! Я как‑то не очень этим интересовался тогда, ты студент, вот и выспроси.

— Слушай, перестань ты меня так называть, — попросил Федоров, — а то уже вся команда за глаза так меня именует… Вот это что?

— «Толстая Маргарита», в ней раньше тюрьма была.

Про «Толстую Маргариту» он рассказал подробно: о том, как ее брали, как он тогда старался подстрелить коменданта Ревельской крепости контр — адмирала Герасимова, как вызволили из тюрьмы очаковцев, а заодно с ними и Михайлу Реброва.

— А вон там, над ратушей, видишь, стоит такой забавный железный человечек? Его тут зовут Старым Тоомасом. Он вроде бы стражником туда поставлен, город охраняет. Вон там, выше Таллина, есть озеро, а Тоомас день и ночь следит, как бы враги не выпустили из этого озера воду и не затопили город. — Гордей сверху посмотрел на Федорова и самодовольно ухмыльнулся: дескать, знай наших, и мы не лыком шиты, нам тоже кое-что известно. Но тут же, посерьезнев, озабоченно сказал, следя за тем, как машут флажками с берегового поста: — В порт нас не пускают, велят бросать якорь на рейде.

И, словно подтверждая его сообщение, с мостика донеслась команда Андерсона:

— По местам стоять, на якорь становиться!

Высвистев эту команду на дудке, боцман Урма прокричал:

— На шпиль обе смены. Якорь к отдаче изготовить! — И, помедлив, пока матросы боцманской команды займут свои места, протяжно проревел: — От — тать сто — по — ря — а!

Тяжелый становой адмиралтейский якорь гулко вонзился в воду, загрохотала в клюзе чугунная якорь — цепь, заглушая все остальные звуки и голоса, поэтому Гордей лишь по жестам Студента понял, что тот хочет еще что‑то сказать. Сквозь затихающий грохот вытаскиваемой из цепного ящика якорь — цепи прорвался лишь остаток фразы:

— …найдем его?

Гордей понял, что это относится к Ивану Тимофеевичу Егорову, и прокричал:

— Да уж как‑нибудь найдем!

Гордей помнил тот домик под черепичной крышей, вонзавшейся в самый склон Вышгорода, почему‑то был уверен, что именно там опять остановился Иван Тимофеевич, и его не особенно беспокоило предупреждение Реброва: «Вы там, ребята, поосторожнее, сначала оглядитесь, как следует…»

Всю серьезность этого предупреждения Гордей начал осмысливать лишь после того, как на «Лау- ринстоне» появились эстонские таможенники. Они обнюхивали каждый уголок, метались, как собаки, потерявшие заячий след, и недоверчиво спрашивали:

— Где же прислуга?

— Какая прислуга? Тут одна команда.

— Кто же убирает у вас в каюте?

— Я сам.

— Поразительно! — Портовый чиновник даже протер чистым бативтовым платком очки. — Такую чистоту могут навести только женщины… А правта ли, что у вас, в России, все женщины национализированы?

— В каком смысле? — не понял Гордей.

Чиновник, немало удивленный его непонятливостью, стараясь правильно выговаривать слова, раздельно пояснил:

— То есть кажтая принатлежит всем, кто пожелает. То есть всей нации.

— Это вроде вашей портовой Грушки?

— О, Грушка — нет! Грушка — за теньги. И потом, Грушка это польно, полезнь… как это говорится — турной полезнь!

Из всего этого Гордей уяснил лишь, что промысел Грушки процветает по — прежнему, и чиновнику это хорошо известно. Может быть, даже слишком хорошо, потому что тот поспешно перевел разговор на другое:

— Нам нужен торог, рельс шелесный. Вам — хлеб, мука, серно. Путет торог — путет серно… Конь — мало тля хороший торговль, нужен шелесный торог — пуф — пуф. — Для большей убедительности он подвигал локтями. Но Гордей и без того понял, что им эти рельсы нужны позарез, и боясь продешевить, решил поторговаться:

— Тут окромя пуф — пуф еще и пук — пук нужен. Ты видел, как хлеб сеют? — Гордей изобразил, как горстью надо швырять из лукошка зерно. — А потом, значит, жать надо серпом… — Чиновник при этом опасливо следил за его движениями и совсем переполошился, когда Гордей стал пока зывать, как молотят хлеб, поспешно скатился по трапу вниз и завел разговор не то по — эстонски, не то по — фински с боцманом Урмой. Видимо, боцман и без жестов объяснил все как надо, и чиновник с неменьшей поспешностью засеменил к вываленному с правого борта трапу, возле которого попыхивал медной трубой таможенный катер. Приняв чиновника на борт, катер сбросил с кнехтов швартовы и долго пыжился издать этой трубой подходящий звук, но выдавил из нее лишь простуженно — сиплое завывание, кашлянул мотором и поспешно же отвалил от нижней площадки траца.

— Баба с возу, кобыле легче! — сказал Гордей, но зоркий Андерсон тут же остудил его:

— Вон другой идет.

И только теперь Гордей увидел, что от стенки Купеческой гавани отвалил еще один катер, явно направляясь к ним. На корме у него полоскался государственный флаг Эстонии.

— Кто‑то из правительства, — пояснил Андерсон и вопросительно глянул из‑под белесых бровей на Гордея.

«Тут‑то уж ты меня не ушшучишь!» — ухмыльнулся Гордей. После выволочки, которую ему устроил капитан в море, Гордей старался изо всех сил. Государственный флаг Эстонии давно лежал в отдельной ячейке на сигнальном мостике, и Гордей торжественно возвестил:

— Государственный флаг Эстонии… — Выждав, пока сигнальщик прицепит его к фалу, гаркнул: — Па — ад — нять!

Сигнальщик сделал это с поистине флотским шиком: не дотянув до рея сантиметров двадцать свернутый в трубку флаг, резко дернул за фал. Флаг мгновенно распахнулся и заполоскался в легком бризе, потянувшем с суши. Горнист, не дожидаясь команды, выдул из ослепительно блестевшей трубы серебряные мелодии «Захождения», и капитан, подавив впервые возникшую за время похода улыбку и одернув потертый китель, стал торжественно спускаться с мостика. Эту торжественность неуместно нарушил кок Полищук, неожиданно возникший перед капитаном с подносом, накрытым ослепительно белой крахмальной салфеткой.

— Трэба пробу пробуваты, — возвестил он, становясь на пути капитана.

— О, кур — рат! — чертыхнулся по — эстонски обычно сдержанный капитан, но ничего не знавший о прибытии правительственного катера Полищук, усердно исполнявший теперь свои поварские обязанности, заслонил Андерсону дорогу и даже чуть приподнял поднос:

— А як же бэз вашего дозволения выдаваты?

— Пшел к черту! — уже по — русски объяснил Андерсон и слегка отстранил кока, отчего штаны капитана частично пострадали: неизменный наваристый украинский борщ выплеснулся из алюминиевой миски, и на безукоризненно отглаженной штанине капитана цепко повис коричневый червячок шкварки. Однако капитан не заметил его и, обогнув растерянного кока, опрометью кинулся к верхней площадке парадного трапа, по которому не спеша уже поднимался щуплый на вид, но весьма важный. — при бабочке и крахмальной манишке— господин в черном фраке.

Церемонию встречи Гордей пропустил, потому что кок Полищук, уразумев наконец, что капитану не до него, поискал своими огромными коричневыми глазами старпома Спрогиса и, не найдя его на мостике, обратился к Гордею уже не по- уставному:

— Так раздаваты?

— Раздавай! — разрешил Гордей, и в то же мгновение его будто током шибануло: в поднявшемся на борт представителе правительства он узнал одного из троих интеллигентов, которых видел в квартире Егорова в тот памятный день взятия «Толстой Маргариты» и запомнил их лишь потому, что они были одеты чище других и держались как‑то очень независимо, пожалуй, даже несколько высокомерно. Из тех троих именно этот — тощий — больше всего не понравился Гордею, может, поэтому он так хорошо его и запомнил.